Северин признался себе, что он как рыба-луна: отдался ласковому, теплому течению, которое несет его, и мечтает он о красных закатах, о домиках, вход в которые заплели лианы, о вечернем дыме очага, о ком-то, с кем можно смотреть в огонь.
Океан жизни нес его в неизвестное.
Пробуждение было скверным. В воскресенье Будрис набил тяжелый рюкзак, двинулся к третьему причалу и там узнал, что катера с Пади сегодня не было и не будет, а другим путем добраться туда нельзя.
Ждать еще неделю — это было мукой. Он убеждал себя, что просто настроился на сегодняшнее путешествие. И ни за что не признался бы даже себе в настоящей причине своего отчаяния.
А причина была в том, что за эту неделю женщина могла перебраться куда-нибудь в другое место.
Нет, не она была главным в дебрях, куда он хотел забраться, но эти дебри многое бы потеряли в его глазах без нее. Душу. Аромат. Радость. Свет.
«Все-таки знакомый человек. Много знает. Хорошо было бы ходить с ней по тайге, слушать, смотреть. А так приедешь — черт знает что там за люди. Захочется ли идти с ними? Да и захотят ли они?»
Будрис в последнее время трудно сходился с людьми. И, не зная, как быть, Северин отправился на слип искать Павлова: а вдруг что-то посоветует.
Василь, к счастью, был в «хлеву» (так он называл зимнее помещение для яхт). Стоял возле своего шкафа и переодевался в черный вечерний костюм. «Хлев» для него был вторым домом.
Он оглядел грубые черные Севериновы штаны, каменной твердости морские ботинки, клетчатую, красную с черным, ковбойку, рюкзак. Свистнул.
— Зовет муза странствий. Северин Бавтрук снарядился искать экспедицию Ливингстона… «Из дальних странствий возвратясь, какой-то дворянин, а может быть и князь…»
— Не паясничай, — устало сказал Будрис.
— В военторге купил?
— Ага.
— А я хотел тебя с собой пригласить. У Верочки танцы. «Шарики за ролики — все наоборот». Да что с тобой?
— А что?
Павлов прицеплял «линкольн».
— Да вид такой, вроде ты… А ну рассказывай.
Северин рассказал.
— Ясно, — сказал Павлов. — Северин Бахрим имели честь влюбиться. «Ты, держащая море и сушу неподвижно тонкой рукой».
— Брось. Честное слово. Какая там любовь. Неудобно. Пообещал. Сочтет вруном.
— А мне что за дело, если меня случайная знакомая окрестит вруном? — Прозрачные, наивно-синие глаза смотрели в сторону.
— Честное слово, ни о чем таком и не думал.
Голос у Северина задрожал. Василь внимательно посмотрел на приятеля, вздохнул и начал снимать «линкольн».
— «Дрова в вагоны грузим мы — на трудовом субботнике»… Наши дрова… Наши вагоны… Высокая социалистическая сознательность масс… После работы отдадим силы полезному труду. Усталые, но довольные, возвращались они домой. Над головами витали веселые песни, — начал снимать брюки.
— Ты что?
— Раздевайся. Заворачивай барахло в брезент, поплывем.
— Ты что? Говорили, шторм может быть.
— Ну и штормяга, — сказал Павлов. — «Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг».
— Я не поеду.
— Тогда я доставлю вместо тебя рюкзак. Ей даже интересней будет.
— А Вера? Я же знаю…
— Ничего ты не знаешь. Вера в сторону. Не видал я этих танцев… Слушай, сук-кин ты кот, не тяни резину. И на самом деле попадем в шторм, и… «будет плакать моя молодая любовь».
Они спустили яхту на воду. Василь придержал ее у причала, чтобы Северин мог вскочить. И только когда они уже отчалили, сказал:
— Это важнее. — Серьезности у него хватило только на эти слова: — Нет, не умерла еще любовь. «Горячей и нежней, чем Ромео Джульетту». Интересно, почему при такой постановке дела наши вузы поставляют специалистов, а не сырье для кладбищ? Я понимаю вас, я, правнук жандармского полковника, сосланного за любовь. «Через бури и мрак на огонь любви». «Клотиков треск и китов плеск».
— Балаболка ты, — сказал Будрис. — Ты просто обычный паршивый трепач.
Ветер наполнил парус. Яхта полетела, словно спущенная с тетивы стрела.
— Слушай команду, — сказал Павлов, — ты, дохлый осьминог, которого вышвырнул цунами. А ну на борт!
— Есть.
— …сэр.
— Есть, сэр.
— Колючую живородящую акулу тебе в зад. Все 125 сантиметров ее колючек, ты, протухлая морская капуста… А шторм будет… Хорошо, если успеем спрятаться за остров Рогвольд.
— Но оттуда еще…
— Я не повезу вас дальше, вы, синий краб… Тонуть вместе — моя дружба не заходит так далеко… Откинься…
— Есть.
— …сэр.
— Есть, сэр.
Действительно, было похоже, что собирается шторм.
— Я отвезу вас на Рогвольд и вышвырну, как паршивый улов. Сегодня у меня был капитан малого рыболовного сейнера Иван Непейпиво. Запорожский казак. — Синие бесстрашные глаза смотрели на грозный закат, который обещал опасность. — Рыболовная фирма «Непейпиво энд корпорейшн». Колени в трепангах, дно в охотских крабах. Завтра он должен был идти как раз на Тигровую. Я вспомнил и подумал, что он может доставить туда и этот мешок с сухопутным мусором… А я пережду на острове. Кода они вышли из залива в море, Будрис почувствовал тревогу. Море было вздыбленное, все в бороздах и заковыринах, как крокодилья кожа. И над этим графитовым морем далеко лежали лиловые, как сливы на блюде, острова.
В это мрачное море садилось тревожное солнце.
Будрис ничего не понимал в мастерстве вождения яхт. Но сейчас даже он почувствовал что-то необычное и рискованное в поведении друга.
Павлов ловил не очень послушный ветер, шел зигзагами («галсами» это называется, что ли?). Временами на этих поворотах яхта чуть не цеплялась парусом за волну, и тогда они всей тяжестью наваливались на вздыбленный над пучиной борт. Но зато они летели! Такой бешеной скорости Северин еще никогда не испытывал.
В водовороте, в кипении пены, в ветре. Сильно била в дно вода.
— Выжимаешь все, что возможно? — спросил Будрис.
Пауза.
— Очень боюсь, — неожиданно сказал Василь. — Будет шторм. Большой. А нам еще часа три ходу…
— Вернуться?
— Возвращаться поздно. И… стыдно.
Вода у борта была более свирепой, чем в отдалении. Потоки ее летели на людей.
— Спасибо, брате, — сказал Северин.
— …сэр, — сквозь зубы сказал Павлов.
— Спасибо, сэр.
Странно было видеть над этим взбунтовавшимся, страшным морем спокойное небо и далекие сопки берега, над которыми висела гряда нежно-белых облаков. Как балдахин из горностая. Как лента, которую прикрепляли к старинным гравюрам. Так и хотелось написать на ней, что именно изображает этот пейзаж.
— Давай, милая. Давай, любименькая… Ну… Ну… — сквозь зубы цедил Василь. — Кальмары и зубастые киты!.. Бавтромей, тюлень-акиба… Если не повезет, если перевернемся — яхту не бросай. Держись за нее. Тогда найдут. Она как погибающая чайка. А человеческая голова на воде — тьфу! Плевок. Большой стеклянный поплавок от невода. Слышишь?
