А мне остался только шрам. Как клеймо, как напоминание о том, что я во всем виновата.
– Знаешь, – решил высказаться, потому что она вновь начала истерить, – я, наверное, первый, может быть, и нет, кто говорит тебе об этом, но ты не виновата Эмма.
Она посмотрела на меня измученным взглядом, таящим в себе вселенскую пустоту, и произнесла:
– Откуда тебе знать?
– Просто чувствую, что ты бы оберегала его всеми силами, но никогда намеренно не навредила своему ребенку.
Она повернулась к кресту. Слезы катились по ее бледным щекам. Мы вновь замолчали.
Потом, Эмма встала и начала вырывать траву, приводить в порядок участок. Я присел и стал ей помогать.
Меня посетила мысль помочь ей облагородить тут все.
– Эмма, можно задать тебе вопрос?
– Конечно. Но не обижайся если не отвечу.
– Я бы хотел помочь тут, поставить памятник, выложить плиткой. Не знаю. Что ты хотела еще. Наверное, заборчик какой-то. Ты примешь эту помощь?
– Зачем? – еле слышно спросила она, потупив взгляд.
– Просто хочу, чтобы здесь было красиво и с любовью.
– Я могла все это сделать через год, два. Если бы оставила деньги от продажи вещей. Но потратила их на самобичевание. Ублажала свои прихоти. Я не шлюха Саш, не брала деньги никогда. Пусть обо мне говорят всякое, – замолчала, а потом добавила, – хотя, какая разница. Ты хотел помочь? Я буду рада. Хотела взять кредит, но боюсь не смогу его выплатить. Так что, спасибо тебе.
– Это тебе спасибо, что согласилась принять.
Мы вместе закончили убирать сорняки. Еще немного посидели. Молчали или говорили, но было в какой-то степени комфортно. Эта женщина сильная, даже несмотря на то, что оступилась, не сумев принять боль. Осуждаю ли я ее? Нет. Ни капли. Сочувствую.
– Теперь твоя очередь сходить со мной.
– Куда?
– Тут недалеко моя мама.
– Конечно. Пойдем.
Придя на место, мы не говорили. Эмма стала так же прибирать. Хотя травы почти не было. Тут была плитка. Красивый гранитный памятник с фото, улыбающейся женщины.
Сели на лавочку. Первой решила нарушить тишину Эмма.
– Она красивая. Такая яркая.
– В жизни она была еще ярче. Добрей ее не видел никого и никогда.
– Ты похож на нее. Не копия, но многое… – она повернулась и стала рассматривать лицо, сравнивая с фото, а я сам впитывал ее черты лица. – Да. Похож. И мне жаль. Я вижу дату, но уверена, что она ничего не решает. Так ведь?
– Ты права.
– Значит и через десять лет, боль пульсирует и не отпускает.
Сказала и уставилась в одну точку.
– У нее был рак. Когда узнали, не поверили. Обратились еще в десять клиник, но везде говорили одно и тоже. И деньги были, и связи, и вера, а по факту, ничего из этого не пригодилось. Три года и все.
Воспоминания били не щадя. Когда мама перестала нас узнавать, или забывала себя саму, все стало хуже. Сложнее. Нервы и страх переплетались тогда, мы выносить друг друга с отцом не могли. Просто не могли посмотреть в глаза, потому что в них мы бы видели эту правду. Наверное, тогда, изредка приходя в себя и мама опустила руки. Больше не было той женщины, которую мы знали.
Эмма взяла меня за руку. И я был ей благодарен.
Выезжая, я решил, что нужно пообедать. Мы провели на кладбище три с половиной часа. Эмма согласилась, но на кафе, за городом, которое мы проезжали по пути сюда.
Я в общем-то тоже был не против.
Эмма
Как же давно я не говорила. Не в смысле поболтать, слушая вполуха и зная, что тебя так же откровенно не уважают. Тут другое, когда ты говоришь и слушаешь одновременно, с интересом. Мне хотелось делиться и получать в ответ такое же откровение. Было легко. Странно легко. Показалось, что не до конца этот мир сошел с ума и не все продалось во власть злости, грубости и мерзости.
Александр приятный собеседник. Со своей болью, радостью, восприятием мира. Увлекательный и умный. Мне тоже было, чем поделиться.
– Извини, но, когда узнавал твой адрес узнал и о твоем детстве, – аккуратно начал он, – ты сирота? То есть родители. Они есть или…?
Конечно было странно говорить с посторонним человеком. Понимаю, что мы не будем друзьями и у него своя жизнь, но сегодня притворимся, что мы не два чужих человека. А поплакать я смогу ночью.
– Да сирота. Родители скорее всего были по очевидным причинам моего происхождения, – немного улыбнулась, – но в детском доме я провела всю свою жизнь. Мать отказалась еще в роддоме. Я ее не искала. Благодарна за жизнь, но искать не пробовала. Не вижу смысла. Не потому, что в обиде, просто она когда-то приняла решение и всегда могла вернуться, а сейчас такое решение приняла уже я.
– И даже не интересно? Ну там, причину узнать.
– Нет. Иногда бывает накатывает. Но отпускает быстро. В основном, когда выпью и начинаю листать страницы жизни, либо проклиная все, либо ища радость от моего существования.
Мы замолчали.
– Расскажи о себе. Сначала.
Посмотрела на него пытаясь понять, в чем смысл его вопросов, а потом решила, что, если он тут, значит он сам так решил. И, если не ушел, значит он ждет ответ на свой вопрос.
– Ладно. Сколько себя помню, я росла в детском доме.
Мой рассказ не был очень длинным, но я рассказала все, что считала интересным. О том, как росла в детдоме, как было страшно в мире, который всегда казался мне таким далеким, пока за тебя думают.
Как маленькими шагами открывала свой магазин и потом уже фирму доставки.
Знакомство с мужем произошло, когда я заключила контракт с курьерской службой. Он был ответственным за него. Был представителем.
Вскружил голову, показал любовь, о которой я и не думала, создавая свое дело. Даже на свидание пошла впервые с ним же.
О подруге, которая стала моей душой. И как жестоко покинула мою жизнь, когда я нуждалась в ней больше всего.
– А как все произошло?
– Ну, мы планировали переезд в Питер, я уже была там. Купили квартиру на мои же деньги. И нужно было уехать снова в соседний город по делам фирмы, а Вадим был еще в Москве. Сказал, что у него дела. Я с огромным животом все-таки поехала. В самой поездке, ночью, я получила сообщение с неизвестного номера. Иногда жизнь может удивительным образом баюкать в своих руках окружая заботой, а потом бах… и бросает тебя на пол, разбивая на осколки.
