— знать, видеть, чувствовать, что она его. Вся его. До самой глубины, куда он теперь ритмично врезался, поддерживая ее за ягодицы. И терял контроль от зашкаливающего возбуждения, ускорял движения ей навстречу, доводя до исступления их обоих. До тех пор, пока мир, тот самый, который она еще совсем недавно боялась не удержать в руках, не стал таким огромным, что уже не она его, а он подхватывал ее, расцвечивая все вокруг перед ее взором ослепляющими пестрыми вспышками, каждая из которых подобна была рождению вселенной. Юля вжалась в Богдана, обхватывая его руками так крепко, что он слышал, как отчаянно пульсирует у нее под кожей. И чувствовал сокращение ее мышц в той точке, где они соединялись.
Следом за ней дернулся в последний раз и он. Замер, придерживая Юльку одной рукой. Второй он уперся в стену, чтобы сохранить равновесие, и что-то хрипло бормотал ей в ухо. Впрочем, слова по-прежнему не имели никакого значения. Куда как важнее это мгновение. Чувствовать ее ладони на себе, чувствовать себя — в ней, чувствовать, наконец, собственное сердце. Да и она — едва ли хоть что-то различала в его шепоте. Сама — молчала, чутко внимая испытанному. Новому, пугающе сильному, почти болезненно отчаянному. И сходила с ума от ощущения его тела на своем. От ощущения его — в себе. Даже сейчас, когда первая волна схлынула. И все ей было мало.
Черт его знает, что срабатывало. Шампанское. Ночь. Дурман прошлого. Нереальность настоящего. Безумство происходящего. Словно ошалевшая кошка, Юля не могла успокоиться, продолжая покрывать поцелуями его плечи и лицо, куда доставала. Терлась о него там, внизу, не отпуская. Гладила ладонями его крепкую, мускулистую спину. Впрочем, он и не отстранялся. Ни минуты. И много времени не понадобилось, чтобы снова судорожно выдохнуть, подхватить ее под ягодицы, перенести на кровать и снова начать движение — извечное движение мужчины навстречу женщине. До исхода ночи. Раз за разом. Пока оба не провалились от усталости и изнеможения в дремоту почти до самого утра, так и не расцепив объятий. Так и оставаясь переплетенными руками и ногами. Уткнувшись влажными от пота лбами друг в друга, как если бы единственным и последним их словом, имеющим значение, было судорожное: «Не отпускай».
Но потом ночь отступила. И когда на горизонте едва забрезжил рассвет, здесь, у осеннего моря, особенно пронзительный, из приоткрытого окна по комнате поплыл прохладный воздух, заставивший протрезветь.
Богдан проснулся первым. Подтянул одеяло на Юлино обнаженное плечо и уставился в темный еще провал окна, чувствуя необъяснимое умиротворение, будто это не они каких-нибудь пару часов назад сходили с ума. Вернулся взглядом к Юлиному лицу, легко пощекотал ее поясницу и негромко позвал:
— Жаворонок, рассвет проспишь!
Она поморщилась, чуть-чуть приподняла веки, но так, что ресницы лишь на мгновение дрогнули, и что-то сонно пробормотала.
Совершенно неразличимое. Затихла. И еще через два вздоха резко распахнула глаза, в полумраке глядя прямо на него, но едва ли разбирая.
— А?
— Пошли, говорю, на море рассвет встречать, — хохотнул Богдан и, зарывшись носом в ее волосы, выдохнул: — Доброе утро!
Юлька же вместо приветствия сдавленно охнула и принялась слабо отстраняться.
— Бодя… — было первым ее осмысленным словом. И только после этого все ее существо затопил ледяной ужас от осознания, что это сейчас ее обнимает Бодя.
Ничего не замечая, он одной рукой удерживал Юлю у себя под боком, вторую закинул за голову, потянувшись, расправил плечи и деловито выдал:
— Давай отмотаем назад. Ты забудешь то, что я тебе когда-то с дури наболтал. Теории моей маман вообще не стоят внимания. Понятно, что по семнадцать нам не станет, но мы же можем…
— Не можем, — очень тихо, почти не слышно прошептала она, мотнув головой, все еще не понимая, что же это такое произошло. И как это вообще происходит.
— А? — его брови взлетели вверх. — Ты не дослушала. Юлька, мы…
Он не договорил. Ее ладошка быстро легла на его губы, останавливая. Не давая сказать до конца. И вопреки тому, что они все еще прижимались друг к другу обнаженными телами, она выпалила уже громче:
— Да какие «мы»? Никаких «мы»!
— О! Малич в своем репертуаре, — рассмеялся он, поцеловав ее пальцы. — Ну хорошо. Чтобы тебе было приятно — ты и я. Так вот…
— Я замужем.
Он замер на полуслове. Рука на ее талии напряглась, и Богдан точно знал, что она не врет и не играет. Черта с два — таким не шутят. За короткий миг в его голове промчалась сотня вопросов. Кто этот муж? Где он? Как давно она замужем? Какого черта было вчера и ночью? Но ничто не имело значения, кроме одного — она снова от него избавляется.
Не проронив ни слова, Моджеевский отпустил Юлю и поднялся с кровати. Пока одевался, спокойно и без суеты, на нее не смотрел, даже не догадываясь, что она сама в это время от него взгляда не отрывает — полного немоты и ужаса. Оглянулся лишь однажды, в проходе, заправляя рубашку.
— Сочувствую твоему мужу, — сказал напоследок и вышел из номера.
В ее ушах еще долго отдавался звук хлопнувшей двери. И только потом она охватила мыслями те слова, которые были последним, что она от него услышала. На долгие годы, в которые жила тем, что у нее есть сын, которого она любила, и муж, в любви к которому она саму себя убеждала. Ее доводы были крепки — не придерешься. Но только работали они лишь при том условии, что приходилось прикладывать усилия, чтобы забыть о случившемся странной ночью у моря. Никогда не вспоминать. И не вспоминать тех слов, которые Богдан ей бросил — вот так навсегда.
Они часто ссорились, но никогда не обижались друг на друга. И вспоминая обиды, она могла говорить лишь о той детской, которую он нанес ей, оскорбив ее сестру. То, что он сказал о ней, — она и сама считала и его правдой, и своей виной.
А когда они снова встретились — им обоим проще было делать вид, что ничего не было. Не было же.
