улавливает, и поэтому торчит возле меня, как верный страж.
– Может, я с тобой посижу, пока Шумилова болеет? – спрашивает Чернышов.
– Я только за, – соглашаюсь я с радостью. При нем и правда на душе спокойнее, хотя, строго говоря, мне пока никто ничего плохого не сделал. А косые взгляды – их можно просто игнорировать. Однако Петьке я благодарна.
После четвертого урока мы идем обедать. Стол нашего класса, как всегда, полупустой.
Помню, раньше в столовую ходили все и с удовольствием. А мальчишки класса до восьмого – еще и неслись туда наперегонки. Но когда у нас появился Герман Горр, многие из наших перестали ходить на обед. Потому что он не ходит. А не ходит он, потому что брезгует есть в таких местах. Прямо он этого никогда не говорил, но это и так видно.
Еще в самом начале, как только он пришел, его кто-то позвал на обед в столовку. Горр отказался, и на миг лицо у него сделалось такое, будто его затошнило от одного только слова.
А затем как-то один за другим полкласса перестали посещать столовую. Точнее, большинство девчонок и Антон Ямпольский.
Но Горр хотя бы молча нос воротит, а та же Ларина порой фыркала вслух:
– Ой, как можно питаться этими помоями? Этими их котлетами из говна и хлеба? От одного запаха же блевать тянет.
Когда возвращались из столовой, она могла ляпнуть что-нибудь в духе:
– Фу-у-у, от кого так тащит столовской бурдой? Дышать невозможно! Весь класс провоняли.
Мы с Соней и Петькой пропускали ее слова мимо ушей. А между собой даже посмеивались над ней.
Потом как-то раз Патрушева, для которой поесть – святое дело, приняла её фырканье на свой счет и наехала:
– Я сейчас из тебя бурду сделаю. Нашлась тут цаца! Воняет ей!
После этого Ларина кривилась, но особо не выступала.
Сегодня наших в столовой еще меньше, чем обычно. Петька даже шутит:
– Все так из-за Дэна расстроились, что аппетит пропал?
А когда мы с ним идем обратно, его на лестнице останавливают Шатохин и Сенкевич.
– Отойдем на пару сек? Разговор есть.
– На тему? – хмурится Петька.
– Да, расслабься, Черный, – хлопает его по плечу Шатохин. – Че так напрягся? Мы пацанов собираем. Хотим в баскет зарубиться с шестьдесят третьей. Только это… со ставками. Ты как?
Я медленно иду дальше.
– Лен, – окликает он меня беспокойно.
– Да все нормально, Петь, – улыбаюсь ему я. – Я в класс.
– Да пусть идет, – отмахивается Шатохин. – Чё она, без тебя не дойдет, что ли?
Я поднимаюсь на второй этаж, а когда сворачиваю в коридор, сталкиваюсь с Михайловской. За ее спиной мельтешат Козлова, Агеева, Патрушева и Тимофеева.
– О, Третьякова, вот ты где. А мы как раз тебя и ищем. Пойдем-ка… – Михайловская подхватывает меня под локоть и настойчиво тянет в сторону уборной.
Кругом крики, гвалт, суета. Мальчишки помладше с воплями проносятся мимо нас. Я пытаюсь вырвать руку, но Михайловская вцепилась как клещами. И на мои потуги только хихикает:
– Ну-ну, не дергайся. Мы просто поговорим. Пока тебе нечего бояться.
Всей процессией мы доходим до туалета. Я оглядываюсь назад в надежде увидеть Петьку, но он, видимо, еще внизу.
Михайловская распахивает дверь. В уборной у зеркала крутятся девчонки из девятого класса.
– А ну дернули отсюда! – нагло прикрикивает на них Михайловская. – Что смотрим? На пинках вас вышвырнуть?
Девчонки, не глядя на нас, выбегают. И как только мы заходим в туалет, а Козлова закрывает за нами дверь, Михайловская резко и грубо разворачивает меня и толкает к стене. Я ударяюсь спиной и затылком о холодный кафель. Несильно. И почти не больно. Просто неожиданно.
Михайловская придвигается ко мне, остальные стоят по обеим сторонам. Только Козлова держит дверь изнутри, вероятно, чтобы никто посторонний не помешал беседе.
– Руки убери, – стараюсь говорить спокойно.
– Ой, какие мы нежные, – ухмыляется Михайловская, но локоть мой отпускает. – Слушай сюда. Сегодня нас всех будут спрашивать про вчерашнее. И попробуй только настучать на Дэна. Я лично тебя ушатаю в хлам, а потом остальные добавят. И твой Черный тебя не спасет.
Черным в классе называют Петьку Чернышова. И у меня мелькает догадка, что его неспроста остановили Шатохин и Сенкевич.
– Опустим тебя всем классом, если только хоть что-нибудь вякнешь. И до самого выпуска будем чморить. Поняла? Так что сиди и помалкивай.
Она не так изящна в своих угрозах, как Горр, но, по сути, говорит то же самое. Он ее, что ли, подослал для пущей убедительности?
Я молчу, но смотрю на нее прямо, взгляд не отвожу. А в ушах уже гудит и в глазах темнеет. Стараюсь вдыхать глубже, но воздуха все равно не хватает.
– Может, немного тряхнем ее для профилактики? – предлагает Патрушева.
– Остынь, – хмыкает Михайловская. – Наша Леночка и так уже обделалась от страха. Вон как дышит, бедняжка. Аж побледнела вся, глядите-ка.
Кто-то пытается войти в уборную, но Козлова тянет ручку на себя и не пускает.
– Закрыто! – кричит через дверь. – Идите на другой этаж!
– Пойдемте уже, – говорит Агеева. – Скоро звонок.
– Короче, Третьякова, ты всё поняла? – бросает Патрушева.
Они наконец уходят, а я медленно сползаю по стене на корточки. Голова идет кругом, но главное – воздух. Я хватаю его жадно ртом и, хотя в туалете открыты окна и довольно свежо, все никак не могу надышаться. И таблетки мои, как назло, в сумке. Слышу, что звенит звонок, но как будто издалека.
Сколько еще так сижу, обхватив колени руками, и пытаясь прийти в себя, не знаю. Может, пять минут, может, дольше. Но, в конце концов, потихоньку становится легче.
Потом поднимаюсь, смачиваю виски и лоб холодной водой. Вглядываюсь в собственное отражение в зеркале над умывальником. Да уж, краше в гроб кладут. Лицо белое, губы серые, ужас…
Выхожу в коридор и почти сразу встречаю Петьку. Он с ошалелым видом подлетает ко мне.
– Лена! Ты где потерялась? Я тебя везде бегаю тут, ищу.
Он и правда дышит тяжело и выглядит испуганным.
– Ты где была? С тобой все нормально? Ты какая-то… бледная какая-то…
– Нормально, – вяло отвечаю я. – Ты отпросился с физики?
– Ну да! Я
