язык, словно я случайно проглотил кусочек красного перца. Ведь любовь – это громко сказано. Но бывают секунды… микросекунды, когда кажется, что даже невообразимо тихо. Ведь Кристина сама не знает, какое влияние оказывает на меня.
– Не смеши меня! – усмехается она, обнимая себя за плечи. – Кристиан, что ты такое говоришь? Какая женитьба? Какая любовь? Нет, серьезно, ты решил меня разыграть? Это из-за того, что я не рассказала тебе о том, что Разумовские перестали быть почетными гостями декабрьского аукциона?
– По-твоему у меня настолько плоский ум?
– Кристиан! – ахает она, отворачивается, потом снова возвращает мне свой негодующий с признаками паники взгляд. – Это немыслимо! Она ведь Разумовская!
– Это поправимо. Скорой станет Алмазовой.
– Ты меня погубить хочешь? Ты о дедушке подумал, Кристиан?! Хочешь, чтобы у него случился инфаркт?
– С чего ради, мам? Потому что его внук встретил девушку, с которой собирается провести всю свою жизнь?
Не перегибаю ли я палку? От таких слов Кристина бы точно пришла в ужас.
– Господи, ты ли это? Мальчик мой? – заглядывает в мои глаза. – Как это случилось? Когда ты успел влюбиться в нее, я не пойму? На свете столько красивых, умных и достойных девушек, а ты выбираешь…
– Кого? – перебиваю, не сводя с нее глаз. – Кого, мама?
– Кристиан, – вздыхает она. – Это ведь… Разумовская.
– И что? Думаешь, я собираюсь взять её фамилию что ли?
– Её семья причастна к гибели твоего брата! Об этом знает каждая собака в этом проклятом городе! И ты собираешься соединить наши семьи? Хочешь, чтобы мы вместе праздники отмечали, обменивались подарками и планировали свои отпуска?
– Ты ведь и сама знаешь, что думать так – неправильно. Никто не виноват в случившемся, мама. Это просто случай.
– Случай?! Скажи ещё судьба! – вспыхивает она. – Если бы не эти Разумовские, твой брат был бы сейчас жив! Как ты можешь так бессовестно относиться к его памяти?
– Не ты одна похоронила своего сына! – теряю терпение. – Погиб мой брат! Погибли мои друзья! Погиб мальчишка! Водитель, у которого случился инфаркт! Я всегда буду помнить Рому! Он навсегда в моем сердце и ничто его оттуда не вытеснит! И ты знаешь, что я ненавижу говорить об этом, потому что вся моя боль всегда будет здесь! – тычу себе в грудь пальцем. – Внутри меня! Я не хочу ею делиться и не хочу её обсуждать. Если я кого-то и виню в том, что случилось, то только гребаный случай, который привел всех нас на эту дорогу, в этот самый момент!
Отворачиваюсь, ругаю себя за несдержанность, за грубый тон. Я действительно не люблю говорить о той аварии, потому что боль, которую удается приглушать работой и другими заботами, моментально вспенивается, выползая со всех щелей. Но не так давно, в зимнем домике, мне хотелось говорить о Роме. Я хотел рассказать о нем незнакомой мне девушке, которая, как выяснилось позже, уже знала достаточно. Но её синие глаза так искренне сверкали от застывших слез, что тогда я точно подумать не мог, будто тому есть иная причина. Но теперь я понимаю, что Кристина чувствовала, находясь со мной под одной крышей. Все те фотографии за стеклом, клюшки на балке над головой, мои собственные рассказы – всё питало в ней уверенность в собственной вине. Но она ошибается. И моя мама тоже.
– Трагедии в нашей семье всё равно невозможно было избежать, – говорю медленно, не сводя глаз с падающих редких снежинок. – Если бы не Кристина, меня бы сейчас здесь не было. Сейчас с Ромой вы говорили бы обо мне.
– …О чем ты?
– Я тогда последним зашел в автобус, потому что меня отвлекла девочка и её старший брат. Они ругались, – снова поворачиваюсь к ней. – Я всегда сидел в хвосте автобуса, но тогда мое место занял Рома, потому что по какой-то причине мне стало любопытно, как ссорятся те двое. И потом мне пришлось сесть почти в самом начале.
– …Ты не рассказывал об этом.
– Да я и не знал этого. Не осознавал. Меня не интересовал никто другой, кроме брата и друзей, которых не стало. – Мне не хочется вдаваться в подробности, но мама должна пересмотреть свое отношение к Разумовским. Это важно. – Мы с Кристиной говорили об этом, после публикации той статьи, в которую приплели всё, что только возможно. И тогда я вспомнил тот вечер. – Мама не сводит с меня внимательных глаз. Крылья узкого носа медленно расправляются, словно она уже заведомо знает, что я собираюсь сказать, и ей это совсем не нравится. – Помнишь, вы с отцом приехали за мной в полицейский участок? В очередной раз, – опускаю глаза.
– Да, Кристиан, – произносит мама, опустив настороженный взгляд, – я отлично помню те ночи.
Паршивый был год. Я пил, искал любой повод, чтобы ввязаться в драку в каком-нибудь баре или ночном клубе. Просто молотить грушу в зале было для меня недостаточно. И даже в спарринге я не мог выплеснуть пожирающий меня гнев, потому что те, кто решались надеть перчатки и выйти со мной на ринг, через несколько минут жалели о своем решении. А потом мне вообще запретили там появляться, потому что берегов я не видел. Другое дело живые ситуации, когда я получал по морде только потому, что не переставая пялился на чужую девчонку. Я делал это нарочно, и как только мое лицо загоралось от удара, в голове раздавался приятный щелчок. Бил я, били меня, полиция много раз забирала меня, а спустя несколько часов вручала родителям, как провинившегося пса. И все знали, кто я, соболезновали мне, смотрели так, словно прекрасно понимали причины моего поведения. И никто не решался сказать мне, что я поступаю неправильно. Что мне бы свалить куда-нибудь на островок в Индийском океане или запрятаться в диком лесу, пока мой гнев и непринятие новой действительности не оставят меня в покое. Даже мой отец, который держался с холодной невозмутимостью. Как-то раз я сказал, что завидую ему. Если он не подает виду, что его сердце рвется на куски от боли, значит в нем очень много силы и терпения. А он ответил, что завидует мне. Потому что я не позволяю мучительным чувствам сжирать меня изнутри. Я не запираю их, чтобы дождаться момента, когда однажды сундук разлетится в щепки и погубит многое, что будет вокруг меня. Я просто живу и ищу способ хоть немного избавить себя от душевных страданий.
– На лавочке сидел мужичок. Худой, с бородой по колено, а воздух рядом с ним – помойка под палящим солнцем.
