Цвет греха. Чёрный - Александра Салиева

словам вторит шумный выдох и не менее шумный, глубокий тяжёлый вдох. Я чувствую его дыхание на своей шее, когда он склоняется ниже, едва осязаемо касается губами моего плеча, оставляет мнимый микроразряд тока по моей коже.

Уничтожает все жалкие остатки моей гордости…

Я и тогда ничего не говорю. Не признаюсь. Даже самой себе. Просто не могу. Невозможно. Язык будто немеет. Поперёк горла всё встаёт, каждое моё возможное слово. И всё, что ему от меня достаётся, лишь порыв отрицания, наряду с тем, как я качаю головой.

— Я не хочу, чтобы тебе было больно. Я хочу оберегать тебя. Буду оберегать. Всегда, — снова рушит нашу тишину. — Даже если это значит, оберегать тебя от себя самого. Столько, сколько потребуется. И дата твоего рождения в этом вопросе не учитывается. Для меня ничего не изменилось, —  продолжает всё также тихо, хотя ничего громче в своей жизни я никогда не слышала. — Понимаешь? — спрашивает, но ответа не ждёт. — Ты стала слишком важна для меня, чтобы было иначе, девочка моя.

Моя…

Не в первые слышу от него нечто подобное. Но именно здесь и сейчас это простое слово обретает совершенно иное значение. Оно… душит. И вместе с тем дарит что-то настолько необъятное, что и сама не могу понять, что теперь испытываю.

Такая она, любовь?

Когда очень сложно. Слишком. Ведь оно — гораздо больше, чем вмещается. Почти больно. И ты сама где-то между крайностью парить в небесах и сброситься в бездну.

Да, я на самом краю.

А в спину будто не просто подталкивают. Настоящий шквал неумолимого ветра. Не останешься. Тот самый шаг, что невыносимо страшно ступить, вот-вот придётся  совершить. Нет пути назад. Или упасть. Или взмыть вверх.

Я…

Ничего уже не понимаю.

Запуталась.

В самой себе. В нём. Во всём том, о чём он говорит.

Разве что:

— Совсем ничего не изменилось? — оборачиваюсь.

Буквально захлёбываюсь своим последующим вдохом от всего того, что живёт и бушует в чёрных глазах. Несмотря на видимое спокойствие в голосе их обладателя, в его взгляде ничего такого в помине не существует.

— Даже не представляешь, сколько терпения и смирения я проявляю за последние две недели.

Тут он тоже безоговорочно прав.

Не представляю…

Но, кажется, начинаю.

А ещё!

— А если я захочу переехать, скажем, в Лондон? Если захочу учиться дальше там? Если смогу поступить в… — не обозначаю свои конкретные планы на будущее, просто хочу понять, насколько же мне теперь обломится та самая свободная жизнь, до которой, как прежде казалось, рукой подать.

Да и не договариваю.

— В таком случае, тебе придется быть очень убедительной, чтобы меня уговорить на это, — произносит он.

Не знаю почему, но вся та тяжесть, что давит прежде, куда-то испаряется, как не было её никогда. По губам ползёт невольная улыбка, пока я смотрю на него. И даже не думаю отстраняться, когда он склоняется ко мне ещё ближе. Наоборот. Сама подаюсь ему навстречу.

— Насколько убедительной? — проговариваю едва ли достаточно внятно, практически беззвучно.

Куда сильнее звучат удары собственного сердца от одного лишь осознания того, что его губы почти касаются моих. Остаются жалкие толики дюйма, чтобы исчезло и это ничтожное расстояние. Наверное, мне суждено гореть в аду за это, но я очень хочу, чтобы оно исчезло, как можно скорее, не было бы его как можно дольше. Пусть.

— Очень-очень убедительной, — отзывается мужчина.

И всё. Меня нет. Ровно на секунду. Ту самую, что позволяет впитывать не только тепло чужого тела и объятий, но и мягкость твёрдых губ, чувство одного дыхания на двоих, что затмевает собой целый мир.

И…

— Ой, — слышится внезапное и со стороны, наряду со звуком щелчка повёрнутой дверной ручки.

Та, кто ей воспользовалась, ошарашенно хлопает глазами, мигом покраснев до кончиков ушей, шокировано застыв в приоткрытом дверном проёме, напоминая такой нерадивой и не менее смущённой мне, что я и опекун давно не одни обитаем в этом доме. Чтоб их всех.

— Прошу прощения! — выпаливает следом Шуле.

Как ошпаренная, хватается за дверь, прикрывая ту обратно. Грохот захлопнутого полотна отражается в моём разуме, подобно взрыву ядерной катастрофы, вместе с язвительным напоминанием собственного разума о том, в каком именно виде она застаёт нас.

Вот же…

Гадство!

Не только горничная. Словно весь мир разом против меня сговаривается. Звонит телефон опекуна. Он отвлекается всего на пару секунд, да и то лишь для того, чтобы посмотреть на экран и отключить звук, но этого вполне хватает, чтобы в моей голове успел воцариться настоящий апокалипсис, а я сама — сбежать.

Как я могу настолько забыться?

Опять.

Опозориться.

Ведомая нахлынувшими эмоциями, я направляюсь в гардеробную. Хватаю первое, что попадается под руку. Едва ли забочусь о том, как буду выглядеть. Лишь бы поскорее прикрыться. Плевать на верхнюю часть белья. Обхожусь футболкой. Такой себе выбор, с учётом, что она слишком тонкая. Не просвечивает, но облегает настолько, что без бюстгальтера под ней смотрится чересчур вульгарно. Как и чувствуется. Особенно остро — в тот момент, когда мужчина сокращает созданную мной дистанцию, остановившись напротив. Терпит едва ли долго. Я не успеваю даже как следует надеть и застегнуть джинсы, которые еле натягиваю на бёдра, а он обхватывает обеими ладонями моё лицо, вынуждая вновь смотреть на него.

— Асия… — заговаривает.

Но не продолжает. Стены наполняет очередное громкое пиликанье его телефона. Бывший муж моей матери на это беззвучно ругается. Снова убирает звук.

— Асия, — повторяет, пока пальцы впиваются в мои щёки сильнее. — Не делай так. Хорошо? Давай просто…

Телефон оживает снова.

— А давай ты лучше просто ответишь? — предлагаю встречно.

Не отвечает. Сбрасывает. Звук отключает насовсем. Хотя это не мешает разобрать по вибрации, как вслед несутся сообщения. Не меньше трёх, а то и больше.

Сама перехватываю его ладони. Аккуратно сжимаю.

— Ты ответишь. Поговоришь. Я — нормально оденусь. Потом мы позавтракаем. Вместе, — предлагаю ещё раз миролюбивым тоном. — И обсудим всё, что хочешь. Спокойно.

Мужчина шумно выдыхает. Поджимает