Аль-Фабаху очень хотелось купить Хартест. Страшно хотелось. Он уже дважды приезжал осматривать имение, каждый раз на лимузине, в сопровождении Чака Дрю, новой девицы и целой машины охранников, которые оставались на улице, пялились на дом, бродили по парку, перекрикивались между собой, громко хохотали и бросали в озеро камни.
Шарлотта не верила в успех своей поездки в Нью-Йорк, но у нее было такое ощущение, что ехать все равно надо.
— Вряд ли нам удастся убедить Криса Хилла; но если с ним даже не поговорить, не попросить его, тогда уж заведомо ничего не удастся.
Разговор состоялся, но убедить Криса Хилла не удалось.
— Простите меня, Шарлотта, — заявил он, глядя на нее так, словно перед ним было какое-то мерзкое насекомое, — но я уже не могу дольше все это откладывать. Лондонское отделение «Прэгерса», как вы знаете, понесло во время биржевого краха значительные потери, и с моей стороны было бы недопустимо не принять меры, которые могли бы способствовать восстановлению его положения.
Крис Хилл при ней позвонил в Лондон; Чак Дрю сказал ему, что мистер Аль-Фабах располагает необходимыми средствами и желал бы ускорить оформление сделки. Он устал жить в гостиницах и мечтает обзавестись собственным домом.
— Рабочие хотели бы приступить к переделке дома примерно через неделю, Шарлотта, — сообщил Хилл. — Надеюсь, вы не станете создавать ненужные и бесполезные препятствия.
Шарлотта вышла из его кабинета, громко хлопнув дверью.
Спустилась вниз, вышла на улицу. И тут столкнулась с Джереми Фостером.
— Пойдем, дорогая, — ласково сказал он, — может быть, мне удастся тебя немного приободрить. Как насчет чая?
Шарлотта, сама того не желая, слабо кивнула (причиной этой слабости стали внезапно остро вспыхнувшие в ней физические воспоминания).
Джереми повел ее в «Плазу», в Пальмовый зал, и угостил потрясающим чаем со сливками, который она, неожиданно для себя самой, проглотила буквально залпом, как голодная волчица, — а потом, еще более неожиданно для себя самой, не только перестала плакать, но и разговорилась, начала подхихикивать и вообще почувствовала себя намного лучше. Она уже успела позабыть, что Джереми всегда влиял на нее подобным образом: он умел очаровать, обаять, рассмешить и развлечь, расслабить ее до какого-то беззаботного, почти безрассудно счастливого состояния. Потом, когда спустя довольно длительное время они спохватились, оказалось, что уже почти шесть часов, поэтому они перешли в Дубовый бар, взяли бутылку шампанского, и она стала рассказывать ему о Хартесте, об арабах, о том, как все это для нее невыносимо, совершенно невыносимо, и если бы только, господи, если бы только Фред был сейчас здесь, всего этого не было бы или, по крайней мере, могло не быть; и Джереми спросил ее, сколько ей нужно, чтобы выпутаться из всей этой истории и спасти Хартест, удержать его хотя бы до возвращения Фреда, а она ответила, что шесть миллионов, и Джереми спросил чего — долларов или фунтов, она ответила, что фунтов, — и тогда он сказал ей, что эти деньги у нее уже есть, просто в память о добром старом времени, а еще потому, что ему жаль, страшно, ужасно жаль, что тогда все так получилось, что он по ней очень скучал и что, оказывая ей подобную услугу, он надеется добиться того, чтобы они хоть изредка виделись: пусть она ему возвращает по десять фунтов в день или даже в неделю, но приносит их сама, возможно, даже в студию; а она ответила, что нет, нет, ни в коем случае, она не может принять от него такие деньги; он возразил, что чепуха, она просто обязана их взять, для него это не деньги, совсем не деньги, ну или очень небольшие деньги, он лишь несколько недель тому назад очень крупно заработал, продав (исключительно благодаря совету ее деда) огромное число акций в тот период, когда их курс на рынке был еще максимальным, и надежно припрятав вырученные суммы в самых разных и совершенно безопасных местах. А вслед за этим он добавил (увидев ее лицо и правильно поняв его выражение), что, само собой разумеется, она может нисколько не сомневаться ни в нем самом, ни в его мотивах, он не выдвигает никаких требований или условий, ну разве только чтобы они оставались друзьями и изредка приходили сюда пить чай со сливками. Теперь, сказал Джереми, он стал совершенно другим человеком, у него нормальный, очень здоровый брак, сейчас они ждут появления еще одного маленького Фостера, а кроме того, до него доходили слухи о ее очень глубокой привязанности к одному весьма симпатичному молодому человеку из «Прэгерса», и он надеется получить приглашение на свадьбу.
— Если хочешь, можешь рассматривать мое предложение просто как деловое, — заявил он. — Скажу юристам, они подготовят любые документы, какие пожелаешь, а когда Хартест снова станет твоим, уже надежно и бесспорно твоим, тогда сможешь подумать, когда и как ты со мной рассчитаешься.
В конце концов Шарлотта сдалась, будучи не в состоянии противиться перспективе того, чтобы Хартест стал надежно и бесспорно принадлежать ей, а точнее, Александру — и ему не грозили бы никакие опасности со стороны мистера Аль-Фабаха, Чака Дрю, Фредди Прэгера или даже ее деда.
А потом, выпив больше половины той бутылки шампанского, расслабившись и словно немного поглупев от чувства облегчения и от счастья, она выходила вместе с ним из гостиницы, выходила в самом прямом смысле, то есть проходила через дверь на улицу, Джереми обнимал ее одной рукой за талию, она смеялась, шутила с ним, поцеловала его сначала в одну щеку, потом в другую, а затем машинально бросила взгляд вниз: там, у самой первой ступеньки лестницы, ведущей к входу, стоял и смотрел на нее Гейб Хоффман.
Ссора между ними произошла страшнейшая. Худшей Шарлотта не могла даже и припомнить. Гейб обозвал ее проституткой, уличной девкой и заявил, что для него их взаимоотношения кончены; она в ответ заявила, что он просто помешался на собственной ревности и самонадеян сверх всякой меры и что если он думает, будто она станет продолжать отношения, в которых взаимному доверию попросту не отводится вообще никакого места, то ему нужно срочно и серьезно лечиться у психиатра.
В таком духе, обмениваясь бесконечными оскорблениями и словно крутясь в каком-то водовороте взаимной злобы, они скандалили друг с другом на протяжении нескольких часов подряд; в конце концов Шарлотта, устав до изнеможения, отчаявшись и не чувствуя от ярости уже никакой боли, просто повернулась и ушла.
Как-то после обеда Шарлотта сидела в своем маленьком кабинете в банке, стараясь не думать о том, как сложится в будущем ее жизнь — будь то с Гейбом или без него, — и надеясь только на то, что в один прекрасный день тоске и отчаянию, с которыми была сейчас неразделимо связана ее работа, придет конец; и тут зазвонил телефон. Звонили из Нью-Йорка, на проводе был сам Фред III.
