В неловкой тишине кто-то из женщин закашлялся.
Внезапно Адам смял исписанные листы и швырнул их через плечо.
Несколько прихожан испуганно подскочили на своих местах.
В следующее мгновение все безмолвно застыли – такова была сила огня, горевшего в глазах Адама.
– «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность».
Кое-кто из паствы изумленно заахал.
Адам продолжал глубоким, звучным голосом, все громче и громче:
– «Стрелы ее – стрелы огненные; она – пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее».
Теперь уже все пробудились от ленивой дремы. Прихожане смотрели на Адама округлившимися глазами – кто со страхом, а кто с жадным любопытством.
– Ева Дагган…
Все жители городка, как по команде, повернулись к заднему ряду, следуя за взглядом преподобного. Затем снова уставились на пастора. И опять воззрились на Еву, которая, не отрываясь, смотрела на Адама с таким лицом, будто сама душа говорила ее глазами.
– Ты… печать на сердце моем. Ты пламя, что согревает и исцеляет. Огонь, что горит во мне. Ты бушующая река, чьи прохладные воды уносят меня, даруя покой и утешение. Я люблю тебя, Айви. Любовь может быть всесильной, как сама смерть, но ты… Я знаю: ты моя жизнь.
Если бы на пол церкви упала булавка, то в наступившей мертвенной тишине этот звук показался бы чудовищным грохотом, точно обрушилась пирамида из пустых котелков.
Ева оцепенела, не сводя горящего взгляда с Адама.
– И хотя я хотел бы защитить тебя, оградить от жизненных бурь, я не сожалею о твоем прошлом. Ибо оно сделало тебя такой, какая ты есть. Преданной, страстной, храброй, доброй, чудесной. Тебе не в чем раскаиваться.
Последние слова священника прозвучали как удар молотка судьи, вынесшего оправдательный приговор.
Ни один человек не шевельнулся, все затаили дыхание.
– Есть среди нас те, кто думает, будто творить добро – это развлечение, забава, вроде вышивания или стрельбы по мишеням. Есть и такие, кто считает красоту чем-то внешним, забывая, что это качество души. Но добродетель – сущность человека, а не случайный добрый поступок. А потому, стоя перед вами сегодня, я заявляю: Ева Дагган из числа лучших, достойнейших людей, которых я имел честь знать в своей жизни.
Ева медленно, недоверчиво покачала головой. Дыхание ее участилось, словно она боролась со слезами.
– Любовь – это мучительная ревность, бушующий огонь и бурлящий поток. Любовь может быть прекрасным страданием, как сказала мне когда-то одна мудрая женщина. Но та женщина ошиблась в одном: все ответы для нас, Ева, заключены в Первом Послании к коринфянам. В нем говорится…
Миссис Снит резко вскочила со скамьи. Ее щеки заливал багровый румянец, голос дрожал.
– Простите, преподобный. Я чувствую, что должна обратиться ко всем, прежде чем вы продолжите свою речь. – Она взволнованно сжала руки. – Любовь «не радуется неправде, а сорадуется истине». Так говорится в Первом Послании Павла к коринфянам. И правда в том, что благодаря вашим словам я поняла: графиня была верным другом всем нам. Мы обошлись с ней несправедливо. Я хочу попросить у нее прощения и смиренно предложить ей свою дружбу.
Адам застыл, потрясенный не меньше всех остальных прихожан.
Ева царственно кивнула.
Все вдруг потупились, не зная, куда девать глаза. Наступила глубокая тишина, а затем все головы, точно флюгеры под порывом ветра, повернулись к графине.
Внезапно с места поднялась мисс Эми Питни, отчего по рядам прокатился дружный взволнованный вздох. Прихожане уцепились за скамьи, дрожа, как в лихорадке: всем не терпелось увидеть, кто вскочит следующим.
На мгновение все умолкли. Тонкие руки Эми в изящных перчатках нервно комкали складки платья. Потом она расправила плечи и повернулась к Еве.
– В Послании к коринфяням есть и такие строки: «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует». – Эми шумно перевела дыхание, прежде чем продолжить. – Я… не хотела видеть правду. Зависть ослепляла меня. Теперь я понимаю, сколько смелости, сколько мужества потребовалось леди Уэррен, чтобы открыть мне истину. Показать мне, какая я в действительности. Помочь мне принять себя. Теперь я знаю, сколь многим рисковала графиня. Любовь терпелива, милосердна и кротка. Мне следует учиться этому. Я никогда не смогу отблагодарить вас, леди Уэррен, за вашу доброту. Но я хотела бы стать вам таким же верным и преданным другом, каким были вы для меня. Если вы мне позволите.
В глазах Евы блестели слезы.
Хенни крепко подхватила ее под локоть и, пошарив другой рукой в кармане, выудила белоснежный платок.
– Между прочим, я так и не отослала письмо лорду Лайлу, – прошептала она.
Ева ошеломленно посмотрела на нее и отвернулась.
Шум улегся. Прихожане снова притихли. Тогда со скамьи медленно поднялась мисс Джозефина Чаринг. Все взгляды немедленно обратились к ней.
Она улыбнулась, радостно и немного смущенно, будто не веря, что решилась встать и заговорить в церкви. Однако ей, определенно, нравилось быть в центре внимания.
– «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу». Это из Послания к коринфянам! Я тоже знаю слова Священного Писания. Должна признаться, я долгое время не видела ясно, стекло мое стало мутным. Я будто ослепла и не замечала того, что творилось у меня перед глазами. Леди Уэррен знает цену дружбе, она вернула мне подругу. – Джозефина обменялась улыбками с Эми Питни. – Я навсегда у нее в долгу. Она помогла мне понять, как много ускользает от меня, потому что я не присматриваюсь к людям внимательно. И, вглядевшись в тех, кто меня окружает… я увидела лицо, которым никогда не устану любоваться.
Когда-то в разговоре с Евой Джозефина отозвалась так о пасторе, но теперь она посмотрела не на него, а на Саймона Ковингтона, и тот ответил ей таким же мечтательным, влюбленным взглядом.
Мисс Чаринг тихо опустилась на скамью.
И тут, к своему изумлению, Адам увидел, как встает Оливия Эверси. Тишина сгустилась настолько, что, казалось, ее можно было резать ножом.
– Когда я была младенцем, то по-младенчески говорила, по-младенчески мыслила, по-младенчески рассуждала, а как стала зрелой, то оставила младенческое[9].
Ничего больше не сказав, Оливия села. Многим ее слова могли показаться странными и неуместными, но предназначались они Адаму, и тот отлично понял их смысл.
Он радостно улыбнулся Оливии. Та кивнула в ответ.
Вдруг дверь церкви широко распахнулась. Яркий солнечный свет, ворвавшись в зал, на мгновение ослепил и паству, и священника.
