Ознакомительная версия.
Василий с детства был немного дальнозорким и поэтому сразу увидел, что занавески на окнах квартиры те же, что были всегда, хотя окна шестого этажа трудно было разглядеть снизу, со двора. А может, дело было даже не в дальнозоркости. Сразу же, как только он вышел на Площадь трех вокзалов и увидел сказочные купола Казанского, и теремок Ярославского, и европейскую простоту Ленинградского, сердце у него забилось быстрее, и перед глазами словно встали волшебные стекла, сквозь которые он видел все отчетливо, как… Как в последний раз.
И так же отчетливо он увидел узорчатые вышивки на оконных занавесках.
– Кто? – раздалось за дверью.
– Открой, Наталья, – сглотнув стоящий в горле острый комок, сказал Василий. – Это я.
Он почувствовал, как она замерла за дверью, как колеблется: открыть – не открыть.
– Открывай, – повторил он. – Не бойся, я ненадолго.
Звякнули цепочки; дверь распахнулась. Наталья стояла на пороге, глядя на него исподлобья своими бесцветными, глубоко посаженными глазами. Василий не видел ее почти десять лет, но она совсем не изменилась: тот же взгляд, полный глухой настороженности и недоверия, то же широкое, словно топором вырубленное лицо, те же тусклые соломенные волосы… Теперь, когда отца не было на свете, Василию еще труднее было понять: ну пусть ему нужна была женщина – в постель, к плите, в няньки к сыну, – но почему этой женщиной должна была стать Наталья? Более несходных людей, чем отец и она, невозможно было представить. Она всегда была здесь инородным телом, и ее присутствие делало дом не домом, а местом ночлега.
«А может, ему этого и надо было», – вдруг подумал Василий.
В самом деле, трудно было представить, что отец стал бы искать женщину, похожую на маму…
– Явился… – протянула Наталья. – Ну, и чего тебе надо?
– Ничего мне от тебя не надо, не беспокойся.
Василий вошел в квартиру. Наталья отступила от двери, только когда он отодвинул ее плечом. Она действительно не изменилась, первое впечатление его не обмануло, и вести себя с ней приходилось ровно так же, как всегда.
Он прошел в комнату; здесь ничего не изменилось тоже.
«Неужели по-прежнему боится?» – Василий даже улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.
Когда-то отец запретил супруге что-либо менять в этом доме. Запретил, как обычно, без объяснений, да Наталья никогда и не требовала от него никаких объяснений: она его панически боялась, поэтому ни одна безделушка на мамином письменном столе, ни одна книжка на полке, сколько Василий себя помнил, не была сдвинута ни на сантиметр. И вышитые занавески мачеха только стирала, хотя они были уже совсем ветхие и их, наверное, в самом деле пора было обновить.
Занавески подарила маме какая-то деревенская женщина, когда она в восемнадцатом году ездила под Смоленск, чтобы поменять свои платья на муку, и ее чуть не расстрелял командир заградотряда.
– И жалко, что не расстрелял змеюку, – всегда добавляла Наталья в этом месте своих воспоминаний, рассказывая маленькому Ваське о его матери.
Но занавески на окнах не меняла.
– Где отца похоронили? – спросил Василий, с трудом отрывая взгляд от стоящей на столе посеребренной глиняной птицы; круглолицый Сирин смотрел на него так же таинственно, как в детстве.
– Да уж до Кремлевской стены не дослужился! – со знакомой злобой произнесла Наталья. Василий немного удивился: раньше ее злоба не проявлялась по отношению к мужу. – Где убили, там и закопали, как собаку. Ты небось за наследством приехал? – Злоба клокотала в ее голосе так, словно Наталья полоскала горло. – А вот тебе! – Она резко выбросила вперед руку со сложенной фигой. – Он за свою жизнь нитки собственной не нажил! С его работой мог бы на золоте есть, так куда-а там – ничего ему было не надо, все только Аськино берег, как в музее каком. А что меня голую-босую оставил, это ему по херу! Я вам всегда была прислуга, что ему, что тебе. Так вот же хрена ты теперь получишь, а не наследство! Если хочешь, в Сретенское поезжай, – вдруг усмехнулась она. – Может, там тебе что и обломится. Там папаши твоего родовое гнездо, дом от деда его остался справный, ничего не скажу. Он же меня на всю войну туда отправил, хоть и мог бы по-людски на юга пристроить. Отсиделась бы не хуже тебя, в тепле-то! А в деревне этой чуть с голоду не подохла, бывало, одни яблоки жрала с ихнего сада ермоловского, чтоб ему сгореть.
– Замолчи, – поморщился Василий. – Где Тоня?
– А тебе что? – насторожилась Наталья. – Думаешь, с нее что получишь? Померла Тонька! – с необъяснимым торжеством заявила она. – Нечего тебе ее сторожить.
– Как… умерла? – растерянно проговорил он. – От чего?
– А с голодухи!
– С какой еще голодухи?! Ты что, аттестат отцовский не получала?
– Твое какое дело, чего я получала, чего не получала? Сколько денег он тебе перегнал, не счесть, еще и аттестат полковничий надо было тебе пересылать?! – прошипела Наталья. И добавила со злым упорством: – Захворала Тонька и померла. Нету у тебя родни! – выкрикнула она. – И прав на квартиру никаких нету, ты с нее еще до войны выписался. Я к адвокату ходила, он сказал. Так что езжай, откуда приехал, и дорожку сюда забудь.
Василию всегда казалось, что у Натальи существует какой-то свой русский язык: вроде бы все слова звучат знакомо, но смысл у них совсем другой. Вот и теперь – в его вопросе о сестре она расслышала только покушение на полковничий аттестат.
– И как он только жил с тобой, а? – медленно выговорил Василий.
Это было единственное, что его еще интересовало в связи с этой женщиной.
– Говорю же, в прислуги нанял дуру деревенскую, – усмехнулась она. – Днем постель стираю-глажу, ночью на той постели передок подставляю. Хорошо он устроился, папаша твой! Думал, от милицейских один раз укрыл, так я ему всю жизнь обязанная. – Тут Наталья замолчала, словно поперхнулась.
Впрочем, Василий и без напоминаний знал эту историю, хотя мачеха, наверное, считала, что он был слишком маленький, чтобы это помнить. Но она любила долгие, с завистливыми попреками, истории из прошлого и когда-то сама же рассказывала ему о том, как ее мать и братьев арестовали за разбой, а она успела через дверь на кухне выскочить в соседнюю квартиру, к Константину Павловичу, у которого после отъезда его жены была домработницей и потому имела от кухонной двери ключ. И как тот пожалел ее и сказал милиционерам, что она его гражданская жена, потому что иначе ее арестовали бы тоже, хотя она к мамашиным и братовым делам была совсем непричастная.
Василий понимал, что Наталья вошла в жизнь его отца как-то… само собою. И теперь сердце его мучительно сжалось от жалости к нему – оттого, что сами собою происходили в его жизни такие вот события…
Ознакомительная версия.
