– Прошу тебя, родная, – взмолилась Элинор. – Ты всегда была человеком импульсивным и прямым, но на этот раз, пожалуйста, послушай меня. Аннабел и Клер были тогда слишком малы, чтобы знать обо всем. Если я обманывала тебя и твоих сестер, то это только потому, что я очень люблю всех вас – всех трех одинаково. Многие считают, что не стоит говорить приемному ребенку, что он не родной в семье, а нужно просто растить и воспитывать его как родного. Так я и поступила с тобой.
– Но, Ба, ты даже не можешь себе представить, что я сейчас чувствую. Как будто меня затащили на край обрыва и столкнули вниз, в пропасть. Я как будто повисла в пустоте. Моя жизнь уже никогда не станет такой, как раньше. Я теперь не ваша, ничья…
– Глупости! Ты наша и всегда была нашей. – Прозрачная от худобы рука Элинор погладила руку Миранды. – Потому что на самом деле все это совсем не важно. Это ничего не меняет: ты – О'Дэйр, и ты член семьи… нашей семьи. То, что произошло, все эти годы причиняло мне боль, но, если бы этого не произошло, у меня не было бы моей третьей внучки. Так что я рада, что все так вышло!
Миранда закусила нижнюю губу.
– И все-таки я не могу скрывать это от моих… от Клер и Аннабел.
– Знаешь, существует большая разница между нечестностью и благоразумием, – сказала Элинор. – Каждый человек имеет моральное право заботиться о себе, защищать себя, и поэтому, среди прочего, должен хранить свою тайну. Это делали все и всегда. Никто не выбалтывает своих тайн всему свету. Иногда благоразумие – и я решительно отказываюсь называть это нечестностью – есть лучшая политика.
– Но они же – не „весь свет"! Они… мои сестры… и я хочу, чтобы они знали правду.
– Тогда, по крайней мере, погоди сообщать им об этом. Я не хочу, чтобы они начали переживать еще и из-за тебя: за последнее время нашей семье и так досталось. Кроме того, от этого никто ничего не выиграет. Так что, пожалуйста, помолчи пока.
Миранда сверкнула глазами:
– Как можешь ты судить об этом? Ты, которая всегда уходила от правды, если она не устраивала тебя! Ты, которая так часто лгала – где умолчанием, где намеком! Ба, ведь ты лгала всем, а больше всех – самой себе. Зачем, почему?
Элинор ответила не сразу, а когда заговорила, в ее голосе звучала боль.
– Почему люди лгут? Из страха. Я страшилась насилия, страшилась почувствовать себя еще более несчастной – может быть, даже впасть в отчаяние, признайся я самой себе, что моя жизнь сложилась несчастливо. Я боялась, что окажусь одна перед жизнью, перед миром – этого боится каждая женщина, – и что не выдержу этого испытания. Наверное, Миранда, я просто не слишком храбрый человек.
Миранда не ответила; она была в смущении и замешательстве.
Элинор продолжала убеждать ее:
– Детка, сейчас ты не можешь смотреть на вещи объективно – да и никто другой на твоем месте не сумел бы этого сделать. Так что, пожалуйста, дай мне слово, что пока никому ничего не скажешь.
– Ба, Ба, как я могу позволить тебе решать за меня такие вещи? Ты так же субъективна, как и я. Как я могу положиться на твое суждение?
– Но я только прошу тебя дать самой себе немного времени, чтобы спокойно все обдумать.
Миранда некоторое время размышляла, затем медленно кивнула:
– Ладно. Я согласна.
– А если решишь, что все-таки нужно им сказать, позволь сделать это мне.
– Хорошо, – тихо согласилась Миранда.
– И позволь мне самой выбрать время и место для этого. Обещай мне, дорогая, – настаивала Элинор.
– Хорошо, – снова скрепя сердце повторила Миранда. – Если тебе так хочется.
Элинор облегченно вздохнула. Она сумела отсрочить злосчастное объяснение, но самое главное – ей удалось, и быстро, убедить Миранду, что это причинившее ей такую боль открытие не имеет никакого значения. И это было правдой.
Откинув голову, Миранда печально взглянула в глаза бабушке:
– Знаешь, есть вещи, за которые мне сейчас стыдно. Всю жизнь я злилась, когда мне казалось, что меня в чем-то обделили, – и чувствовала, что имею моральное право на равное участие. Я прямо-таки бесилась, когда меня меньше других брали в расчет из-за того, что я младшая. Я даже настаивала на своем моральном праве именно на треть всех твоих денег. Я всегда упирала на это! А теперь понимаю, что не имею права ни на одно пенни! Адам знал это. Иначе зачем бы ему держать у себя мою метрику? Она давала ему в руки доказательство того, что я не имею права получать что бы то ни было от компании Дав. Ах, Ба, я была такой жадной дрянью! Как только ты терпела меня?
– Замолчи, детка. Я не желаю больше слушать эту чепуху. Самый младший из детей всегда чувствует себя обделенным, так что я всегда понимала, каково тебе. Все, на что имеет право любой ребенок, – это хорошее воспитание и образование. Ну и, может быть, на то, чтобы ему помогли сделать первый шаг в жизни. Что же касается остального… Кто знает, будут ли у меня хоть какие-нибудь деньги, которые я смогла бы оставить кому-то? Но никто из нас не останется без крыши над головой и не умрет с голоду. Впрочем, не это сейчас главное.
Она крепче обняла Миранду, и та вновь почувствовала себя маленькой девочкой, которой всегда бывало тан хорошо, спокойно и уютно в объятиях бабушки.
– А знаешь, девочка, – медленно проговорила Элинор, – может быть, я тан же, как и ты, нуждаюсь в душевном спокойствии, о котором ты говорила.
Суббота, 1 февраля 1969 года
Майк, в черных кожаных брюках и такой же куртке с расстегнутой молнией, стоял, расставив ноги, у камина в кабинете Адама, где весело потрескивали сосновые поленья. Лицо Майка было бледно, его светло-серые, широко поставленные глаза отражали гнев и ужас.
Адам потряс зажатым в руке номером „Ивнинг стандард".
– „Известная красавица лишилась глаза"! – выкрикнул он. – Я просил тебя хорошенько нагнать на нее страху, а не убивать ее! Ты же понимаешь, что такие вещи рано или поздно выплывают наружу!
– Я не меньше твоего встревожен. Каково, ты думаешь, мне сейчас? – Майку редко доводилось видеть брата в такой ярости. Раздраженным, сердитым – да, но сейчас он был просто в бешенстве. В отличие от Майка, который хорошо владел собой, но мог и сорваться, если его задевали за живое, Адам обычно держал свои чувства и эмоции под строгим контролем.
– Как, черт тебя побери, могло тан получиться?
– Ты же знаешь, Адам, этот народ не всегда поддается контролю. Одна из причин в том, что им просто нравится делать это, вот они и дают себе волю.
– Ты даже не нашел моих записных книжек! – проревел Адам.
– У нее в сумочке не было никаких книжек – только обычная женская дребедень, – возразил Майк. – Ее одежду тоже обыскали, но ничего не нашли.
