«А может, ему этого и надо было», — вдруг подумал Василий.
В самом деле, трудно было представить, что отец стал бы искать женщину, похожую на маму…
— Явился… — протянула Наталья. — Ну, и чего тебе надо?
— Ничего мне от тебя не надо, не беспокойся.
Василий вошел в квартиру. Наталья отступила от двери, только когда он отодвинул ее плечом. Она действительно не изменилась, первое впечатление его не обмануло, и вести себя с ней приходилось ровно так же, как всегда.
Он прошел в комнату; здесь ничего не изменилось тоже.
«Неужели по-прежнему боится?» — Василий даже улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.
Когда-то отец запретил супруге что-либо менять в этом доме. Запретил, как обычно, без объяснений, да Наталья никогда и не требовала от него никаких объяснений: она его панически боялась, поэтому ни одна безделушка на мамином письменном столе, ни одна книжка на полке, сколько Василий себя помнил, не была сдвинута ни на сантиметр. И вышитые занавески мачеха только стирала, хотя они были уже совсем ветхие и их, наверное, в самом деле пора было обновить.
Занавески подарила маме какая-то деревенская женщина, когда она в восемнадцатом году ездила под Смоленск, чтобы поменять свои платья на муку, и ее чуть не расстрелял командир заградотряда.
— И жалко, что не расстрелял змеюку, — всегда добавляла Наталья в этом месте своих воспоминаний, рассказывая маленькому Ваське о его матери.
Но занавески на окнах не меняла.
— Где отца похоронили? — спросил Василий, с трудом отрывая взгляд от стоявшей на столе посеребренной глиняной птицы; круглолицый Сирин смотрел на него так же таинственно, как в детстве.
— Да уж до Кремлевской стены не дослужился! — со знакомой злобой произнесла Наталья. Василий немного удивился: раньше ее злоба не проявлялась по отношению к мужу. — Где убили, там и закопали, как собаку. Ты небось за наследством приехал? — Злоба клокотала в ее голосе так, словно Наталья полоскала горло. — А вот тебе! — Она резко выбросила вперед руку со сложенной фигой. — Он за свою жизнь нитки собственной не нажил! С его работой мог бы на золоте есть, так куда-а там — ничего ему было не надо, все только Аськино берег, как в музее каком. А что меня голую-босую оставил, это ему по херу! Я вам всегда была прислуга, что ему, что тебе. Так вот же хрена ты теперь получишь, а не наследство! Если хочешь, в Сретенское поезжай, — вдруг усмехнулась она. — Может, там тебе что и обломится. Там папаши твоего родовое гнездо, дом от деда его остался справный, ничего не скажу. Он же меня на всю войну туда отправил, хоть и мог бы по-людски на юга пристроить. Отсиделась бы не хуже тебя, в тепле-то! А в деревне этой чуть с голоду не подохла, бывало, одни яблоки жрала с ихнего сада ермоловского, чтоб ему сгореть.
— Замолчи, — поморщился Василий. — Где Тоня?
— А тебе что? — насторожилась Наталья. — Думаешь, с нее что получишь? Померла Тонька! — с необъяснимым торжеством заявила она. — Нечего тебе ее сторожить.
— Как… умерла? — растерянно проговорил он. — От чего?
— Ас голодухи!
— С какой еще голодухи?! Ты что, аттестат отцовский не получала?
— Твое какое дело, чего я получала, чего не получала? Сколько денег он тебе перегнал, не счесть, еще и аттестат полковничий надо было тебе пересылать?! — прошипела Наталья. И добавила со злым упорством: — Захворала Тонька и померла. Нету у тебя родни! — выкрикнула она. — И прав на квартиру никаких нету, ты с нее еще до войны выписался. Я к адвокату ходила, он сказал. Так что езжай, откуда приехал, и дорожку сюда забудь.
Василию всегда казалось, что у Натальи существует какой-то свой русский язык: вроде бы все слова звучат знакомо, но смысл у них совсем другой. Вот и теперь — в его вопросе о сестре она расслышала только покушение на полковничий аттестат.
— И как он только жил с тобой, а? — медленно выговорил Василий.
Это было единственное, что его еще интересовало в связи с этой женщиной.
— Говорю же, в прислуги нанял дуру деревенскую, — усмехнулась она. — Днем постель стираю-глажу, ночью на той постели передок подставляю. Хорошо он устроился, папаша твой! Думал, от милицейских один раз укрыл, так я ему всю жизнь обязанная. — Тут Наталья замолчала, словно поперхнулась.
Впрочем, Василий и без напоминаний знал эту историю, хотя мачеха, наверное, считала, что он был слишком маленький, чтобы это помнить. Но она любила долгие, с завистливыми попреками, истории из прошлого и когда-то сама же рассказывала ему о том, как ее мать и братьев арестовали за разбой, а она успела через дверь на кухне выскочить в соседнюю квартиру, к Константину Павловичу, у которого после отъезда его жены была домработницей и потому имела от кухонной двери ключ. И как тот пожалел ее и сказал милиционерам, что она его гражданская жена, потому что иначе ее арестовали бы тоже, хотя она к мамашиным и братовым делам была совсем непричастная.
Василий понимал, что Наталья вошла в жизнь его отца как-то… само собою. И теперь сердце его мучительно сжалось от жалости к нему — оттого, что сами собою происходили в его жизни такие вот события…
— Ладно, — сказал он. — Ничего мне отсюда не надо, зря беспокоишься.
— Уж какие вы бескорыстные! — процедила она. — И ничего-то вам не надо, из наших-то рук. В чем пришли, в том ушли. Дворя-яне, куда нам, мужичью!
— Мамино что-нибудь возьму на память, — усмехнулся он.
— А ничего не осталось, — торопливо сказала Наталья. — Драгоценности, какие были, Аська еще в Гражданскую продала. Жрать-то надо было, какая ни есть дворянка, а уметь она ничего не умела, плясать только.
Не слушая ее больше, Василий подошел к книжной полке. Наталья встала у него за спиной, как будто опасалась, что он отыщет среди книг бриллианты. Он взял с полки несколько тоненьких книжечек в бумажных обложках, открыл одну. Мелькнул знакомый экслибрис «Из книг Аси Раевской».
Тайна смерти непонятна
Для больших умов;
Разгадать, — мы, вероятно.
Не имеем слов.
Мне догадка шепчет внятно:
«Верь моим словам:
Непонятное — понятно,
Но не здесь, а там», —
прочитал Василий и вздрогнул. Совпадение с тем, что он чувствовал сейчас — да и не сейчас только, а уже давно, с той самой минуты, когда умерла Елена, — было слишком сильным, каким-то даже нарочитым. Он не любил таких совпадений. Но книжечку — на обложке стояло имя Северянина — все-таки взял.
— Книжки тоже денег стоят, — проворчала Наталья.
— Не разоришься, — отрезал он.
Может, она и хотела возразить, но промолчала. То, что Наталья труслива, Василий понял еще лет в шесть. И тогда же понял, что она, как большинство злобных и завистливых людей, готова подчинять свои поступки не любви, не жалости, вообще не чувствам, а только внешней силе. Он понял это по очень простой истории: разглядывал отцовскую зажигалку, сделанную из ружейной гильзы — отец привез ее еще с Первой мировой войны, — и опалил себе брови. Наталья тогда отвесила ему здоровенную пощечину, от которой Василий отлетел в угол комнаты и ударился спиной о шкаф. В этот день отец вдруг вернулся из командировки, хотя его ожидали только через две недели, и, конечно, сразу заметил и опаленные брови, и красные следы на Васькиной щеке.
