Ознакомительная версия.
– «Как узнать, кто милый ваш? – пропела она. – Он идет с жезлом, перловица на тулье, поршни с ремешком!» Это Офелии песенка, помнишь? Мама играла Офелию, а мне три года было, я тоже выучила, и все смеялись, что такая пигалица про милого поет…
– Пойдем, пойдем, – поторопил Юра. – Я, милая, может, и иду с жезлом, но не монах же все-таки!
Ей так хорошо было с ним, что она не могла представить: неужели этого не было всегда? И не хотела представлять, что этого может не быть…
Ей хорошо было, когда он целовал ее, ласкал, горячил любовью, и когда просто сидел рядом, подбрасывал дрова в «буржуйку», а огонь высвечивал глубокую синеву его глаз, и когда рассказывал о чем-нибудь… Как тогда, ночью: она проснулась, увидела, что его нет, вышла из избушки и почувствовала, как нерадостно он думает о чем-то в одиночестве.
Женя видела, что Юра хочет говорить, ей о чем-то говорить. А она хотела только слушать его, и ничего не было для нее важнее. Про Абхазию, про то, как тяжело понимать, что ничего ты не можешь сделать, что всех твоих сил мало против слепой волны человеческой ненависти…
Женя слушала, положив голову Юре на плечо, чувствуя легкий запах дыма от его волос, и понимала, что никогда не видела такого человека и не увидит больше никогда. Потому что он один такой на белом свете – с этим сочетанием нежности и силы, и трепетности, и воли, и власти над жизнью, и беззащитности перед собственным сердцем… И если бы не множество случайных обстоятельств, начала которых невозможно теперь найти, – они так и прошли бы мимо друг друга…
Женя вздрогнула, представив, что это могло случиться.
Но этого не случилось, и вот они сидят в избушке с низким потолком, на острове Сахалин, на краю бесконечного леса, на берегу бесконечного моря, пьют рыбацкую водку за день рожденья и смеются, наперебой рассказывая друг другу о детстве, о катке на Патриарших, о футболе во дворе писательского дома, когда на воротах стоял будущий премьер-министр, о маминых ролях в Театре на Малой Бронной, о сестрах, о летчике Котеночкине, о Склифе, о бабушке Эмилии и Джан-Тугане…
– Юра, – сказала Женя, – ты знаешь, мне не верится, что все это было со мной. Что была какая-то жизнь без тебя, и я даже… – Она помедлила, потом договорила: – Жила с каким-то человеком, думала, как себя с ним вести, чтобы он не взял слишком большой надо мною власти… Как глупо все, как невозможно!
Она заметила, что лицо его дернулось, словно от боли.
– Не надо ревновать к прошлому, Юра… – медленно произнесла Женя.
– Я не к прошлому ревную. – Юрин голос звучал глухо, он не смотрел ей в глаза. – Мне больно думать, что ты к нему вернешься.
– Да? – усмехнулась Женя. – Ты считаешь, что я к нему вернусь?
Он молчал. Потом поднял глаза – и лицо его показалось ей незнакомым. Ничего нельзя было понять по этому лицу, сколько ни играй в гляделки.
– А ты не думаешь, что у меня есть жена? – спросил Юра.
Его глаза были совершенно черными, без капли знакомого, изнутри идущего света. Женя растерялась, не зная, что ответить. И тут же почувствовала, как ее охватывает злость – на этот дурацкий вопрос, на то, что он, оказывается…
– Ты, значит, сидишь сейчас со мной и думаешь о своей жене? – сузив глаза, произнесла она. – Очень приятно!
– Я не думаю о ней, – не обращая внимания на ее интонацию, ответил Юра. – Но я думаю о том, что она есть.
Женя встала и, не говоря больше ни слова, вышла из избушки. Кричала вдалеке, в лесу, какая-то птица. Тяжелый, туманный воздух был полон вечерних звуков и шорохов.
– Всякое чувство долга должно иметь предел, – сказала она, не оборачиваясь, когда Юра вышел вслед за нею.
– Да.
Голос тоже был незнакомый; она вздрогнула не от холода, а от его жесткой и спокойной интонации.
«Я совсем его не знаю, – лихорадочно мелькнуло в голове. – Он и таким может быть, и ничего с этим не поделаешь…»
Он набросил на нее куртку, но Женя сердито тряхнула плечами, и куртка осталась у него в руках.
Все произошло так неожиданно и оказалось так страшно своей неотменимостью! Они оба не знали, что теперь делать. Больше невозможно было обходить разговор о будущем, но и говорить об этом они не могли…
Когда Женя вернулась в избушку, Юра сразу поднялся и, прикрыв дверцу печки, вышел. Час прошел, два – его не было. Она задула огонек в керосиновой лампе, легла на свой топчан и, затаив дыхание, прислушивалась к каждому шороху снаружи. И думала: он ведь ходит совсем бесшумно, все равно не расслышать…
Конечно, она не спала, когда наконец скрипнула дверь, но не обернулась, притворилась спящей. Наверное, Юра сидел у воды: свежий морской запах ворвался в избушку, словно нарушил гнетущую тишину. И Жене показалось, что сейчас все изменится: Юра сядет рядом на топчан, погладит по голове, и тогда она обернется, а он вставит пальцы в колечки волос у нее на лбу, как все время делал, смеясь, когда Женина голова лежала у него на плече…
Но он прошел к другому топчану, снял сапоги, лег.
Женя не знала, спит ли он. Ей казалось, что сама она заснуть не сможет. Она сглатывала слезы, ладонь держала у рта, чтобы не всхлипнуть, и чувствовала, что безысходная, как горе, тьма захлестывает ее, обволакивает, уволакивает…
Женя села на топчане и вздрогнула, прислушиваясь.
Всю ночь она спала рваным, тревожным и потому чутким сном. Она то проваливалась в какую-то черную мглу, то вырывалась оттуда. И вдруг, вырвавшись в очередной раз, услышала какие-то тяжелые шорохи прямо рядом с собою.
Она не поняла, что это такое, но так испугалась, что села на топчане, растерянно оглядываясь. Шорохи слышались из-за бревенчатой стены. Кто-то ходил рядом с домом, глухо ударяясь о бревна.
До сих пор Жене так хорошо было в их ненарушимом туманном одиночестве! И она как-то не осознавала: они ведь затеряны в бескрайнем лесу, через который, как Юра сказал, даже летом сюда и на вездеходе не добраться. И случись что-нибудь – некого звать. Просто нет кругом никого, и они совершенно беззащитны перед этим лесом, как недавно были беззащитны перед ледяным морем…
Женя всмотрелась в противоположный угол избушки. Юра лежал на спине, подложив руки под голову, лица его не было видно в темноте.
– Юра… – тихо позвала она, стараясь унять свою дрожь. – Юра, проснись… Там кто-то ходит, ты слышишь?
Ей было страшно, хотелось вскочить, броситься к нему. Но она помнила его жесткий голос и взгляд – и не могла…
Он мгновенно сел на топчане – кажется, еще даже не проснувшись, но уже расслышав эти шорохи за стеной. Да их и невозможно было не расслышать, так неожиданно и зловеще звучали они в ночной тишине.
Юра бесшумно поднялся и, не говоря ни слова, подошел к Жениному топчану, сел рядом с нею.
Ознакомительная версия.
