Ознакомительная версия.
– Что – в обычной действительности? – сглотнув вставший в горле ком, выговорила Женя.
– А в обычной действительности им тяжело, – прищурившись, сухо ответил отец. – И близким их тяжело, а от этого им еще тяжелее, потому что совестливые не в меру. Ладно, Женя! – Он резко встал из-за стола. – Заявление я тебе подписал, отдыхай. Вернешься из отпуска – займемся твоим жильем. Жизни у меня хочешь научиться? – добавил он, помолчав. – Нашла счастливца…
Ничему она больше не хотела научиться! Все она знала, все умела. И какой тип социума являет собою Юрий Валентинович Гринев, ей тоже было все равно. Она хотела только одного: чтобы он позвонил, несмотря ни на что, несмотря на грязь и гадость, в которой она была вымазана по уши…
Но он не звонил – и к середине марта, к выходу своему на работу, Женя поняла, что он не позвонит никогда.
– А Джан-Туган наш? – мечтательно произнес Борька. – А Эльбрус? Да мало ли что еще! Я, может, на Светке только из-за Джан-Тугана и женился. В Москве-то подумал бы, по себе ли жену беру, а там… Душа пела!
Юра улыбнулся, вспомнив, как Боря обхаживал хорошенькую девушку на горнолыжной базе на Джан-Тугане. Там они и познакомились много лет назад, почти как пушкинские герои: Гринев отдал Борьке купленный для мамы пуховый платок, потому что перед отъездом ни у кого не оставалось ни копейки, а эта его Светка вдруг захотела изделие народного промысла.
– Да и она, – продолжал предаваться воспоминаниям Годунов, – тоже, может, получше пригляделась бы. Так-то что я собой представлял, если разобраться? Комсомольский работник мелкого пошиба, талантов никаких, ничего особенного. А там такие фортели вокруг нее на лыжах выделывал, что… В общем, можно сказать, Кавказ определил наш с ней совместный жизненный путь, – философски заключил он. – Как вскоре выяснилось, ошибочно.
– Это у тебя-то никаких талантов? – усмехнулся Гринев. – Да ты, Боря, гений.
– А то! – хмыкнул Годунов. – Леонардо да Винчи!
– При чем здесь Леонардо да Винчи? Ты, Боря, гений здравого смысла, – объяснил Юра. – Хоть в горах, хоть на равнине.
– Угробили, суки, Кавказ, – пропустив мимо ушей слова о своей гениальности, мрачно сказал Борис. – За ведерце нефти. Покатаешься тут теперь по горам… На бэтээре разве что. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка!.. – Он кивнул на маленькое оконце, за которым не переставая лил дождь. – Я, Юр, – улыбнулся Борис, – перед тем как сюда ехать, специально в энциклопедии посмотрел. Самые лермонтовские места мы прошли – Гехи, Валерик… Будет что вспомнить.
Что воспоминаний о Чечне им хватит на всю оставшуюся жизнь, в этом Гринев и не сомневался. Хоть о Гехах, хоть о лермонтовской «речке смерти» Валерик… Все было то же, что и в Абхазии, только несравнимо по масштабам ненависти, смерти, безжалостности.
После налетов своей же авиации почти не имело смысла разгребать развалины: глубинные бомбы действовали вернее землетрясения. Оставалось только следить за войсковыми операциями и становиться на пути потока беженцев, успевших уйти из-под бомбежки.
Гринев забыть не мог, как одна чеченка не давала ему подойти к окровавленному ребенку, которого держала на руках.
– Уйди! – кричала она, глядя на Юру безумными глазами. – Уйди, не дам тебе его трогать!
Ребенку было на вид года три, он был с головой укутан в одеяло, только зареванное лицо виднелось, и невозможно было понять, мальчик это или девочка. Но он бился в руках у матери и заходился криком, а на одеяле проступали кровавые пятна.
– Дай посмотрю только! – Юра чуть голос не сорвал, пытаясь перекричать беженку. – Ничего я ему не сделаю, я врач, посмотрю только, перевяжу! Умрет же, на руках у тебя умрет!
– Пусть умрет, – твердила она, ускоряя шаг и не оборачиваясь на идущего рядом Гринева. – Лучше пусть у меня на руках умрет, чем у тебя выживет! Кто вас сюда звал?! – Женщина на мгновение остановилась; лицо у нее дергалось, зубы стучали. – Кто тебя сюда звал, у тебя своей земли нету, да? Сын выживет – сама автомат ему куплю, пусть твоего сына убьет!
– Так ведь не выживет же! – Гринев схватился за край одеяла. – Некому же будет убивать, дай перевязать пацана!
Женщина в замешательстве посмотрела на него, потом рванулась и побежала. Через минуту она затерялась в толпе беженцев.
– Успокойся, Юра, успокойся! – Как из-под земли выросший Годунов застал самый конец этой сцены, но успел сообразить, в чем дело. – Пока до Слепцовска дойдет, опомнится, сама к нам прибежит, тогда и перевяжешь…
– Тогда поздно будет. – Юра чувствовал, что у него самого зубы выбивают мелкую дробь. – Все, все, Боря, перестань, – сказал он, глянув в перемазанное грязью Борькино лицо. – Руки на себя не наложу, не бойся.
– Кто тебя знает… – Годунов отпустил его руки. – Тут и сам иногда подумаешь: вернемся – и в психушку прямиком. Пошли, Юр, бабку глянешь, вроде ногу сломала, нам к машине только что принесли. Ей-богу, сделали бы как в Приднестровье, – быстро говорил он, идя рядом с Юрой по обочине шоссе, вдоль шумного людского потока. – Там и те и другие быстро сообразили, с каким дерьмом всех мешают. Утром звонят врагам: ребята, сегодня с трех часов бомбить будем такой и такой квадрат, отойдите. Те отходят. В половине пятого: все, отбомбились, возвращайтесь на позиции. Возвращаются. И наоборот. Ну, там народ поспокойнее. А тут – лет на сто разворошили…
Теперь они с Борисом, можно сказать, отдыхали. Уже три дня шли проливные дожди, и выбраться из горного аула, в который свезли больных и раненых со всех окрестностей, не представлялось возможным. Белая глина стала такой скользкой, что по серпантину и в самом деле можно было ездить только на бэтээре, другая техника сползала в пропасть. Даже вездеходный «ГАЗ-66», на котором они с Годуновым добрались сюда, казался теперь бесполезным.
– Если завтра не перестанет, в дождь поедем, – мрачно сказал Гринев. – Это, может, всемирный потоп начался, а мы сидим ждем неизвестно чего.
– В дождь не поедем, – отрезал Борис. – Если так сильно хочется, вон выйди за аул и прыгай прямо в пропасть. Да Салман за руль ни за что не сядет, – несколько мягче объяснил он. – Что он, самоубийца?
Салман был местным водителем, согласившимся довезти спасателей до горного аула. Что он не сядет за руль при малейшей опасности, сомневаться не приходилось: слишком уж много говорил о бесстрашии вайнахов, и слишком много было показной вальяжной неторопливости в каждом его движении.
– Я сяду, – сердито сказал Гринев.
– Счас – ты! Если что, тогда уж я.
– Салман твой… – пробормотал Юра. – Где ты его только откопал?
– Найди получше, – обиделся Борька. – Этот хоть в спину не стреляет, и на том спасибо.
Ознакомительная версия.
