Но они говорили о другом. За эти полчаса Розмари проявила к Энн больше интереса, чем за все предыдущие десять лет, и наконец почувствовала, что все в ней поняла. Эта женщина, которую никто в грош не ставил, которую когда-то бросали и презирали, сейчас пившая вино и со смехом сплетничавшая об общих знакомых, была прообразом самой Розмари. Такой могла бы стать Розмари лет десять спустя. Энн цеплялась за что-то, что, быть может, давало пищу ее чувствам раз или два в неделю (в лучшем случае). А может быть, теперь она даже и не испытывала горечи, может быть, этот мелкий, потрепанный тиран давно уже убедил ее в том, что она должна быть счастлива, если ей достаются хотя бы эти жалкие крохи.
Прощаясь, Энн с Розмари снова расцеловались и обменялись обещаниями встречаться и перезваниваться, обещаниями, которые никогда не будут выполнены.
Розмари пошла в раздевалку, а потом в студию с ощущением поражения и одновременно обретенной силы. Поражения – потому что она отождествляла себя с Энн, видела, к чему ведет путь, на который ступила. Она узнала выражение в глазах Энн – такое же выражение было и у нее самой, – видела в ней собственную слабость. И от этого в ней росла сила – та самая сила, которую она так давно потеряла. Ее переполняло желание встряхнуть эту молодую женщину и сказать: «Брось его. Брось этого жестокого человека. Пойми наконец: то, на что ты надеешься, – пустые мечты».
Но она только мило болтала и улыбалась, а потом они расстались. Завтра она начнет поиски того, что еще осталось в ней от прежней Розмари Дауни.
Фрэнсис уже сидела в баре, когда Розмари закончила программу и ушла, из вежливости задержавшись в студии минут на десять. С этого дня наступали рождественские каникулы.
– Может, прокатимся куда-нибудь вдвоем? – спросила Фрэнсис. Она взяла со стойки две чашки кофе, они нашли свободный диван и сели.
– Я не могу оставить маму одну. Вообще-то я надеялась, что ее пригласит Джонатан, но она наотрез отказалась ехать в Бирмингем. Ей плохо приходится в последнее время. Мама так привыкла жаловаться на здоровье, что, когда оно действительно пошатнулось, это застало ее врасплох.
– А что говорит врач?
– Что ей надо отдохнуть. Где-нибудь на юге.
Фрэнсис засмеялась.
– И это он советует человеку, который почти не выходит из дома.
– Вот именно.
Потом Фрэнсис вопросительно посмотрела на Розмари.
– Ну так что же?
– О чем ты?
– Не притворяйся. Во что еще ты влипла?
Она все рассказала Фрэнсис и снова сгорала от стыда. Сначала Розмари с трудом подбирала слова, но потом стала говорить взахлеб в стремлении как можно скорее добраться до конца. Когда она закончила, Фрэнсис только рассмеялась.
– Что тут смешного, черт возьми? Я чувствую себя так, словно сошла с ума.
– И ты никогда раньше не делала ничего подобного? – спросила Фрэнсис.
– Господи, конечно же, нет. Я бы тебе рассказала. Сколько лет мы с тобой знакомы!
– А в ранней юности?
– Нет. Никогда. – Розмари с удивлением взглянула на подругу. – Мне кажется, что на тебя это не произвело особого впечатления. А я думала, ты тут же отвезешь меня домой и уложишь в постель.
Фрэнсис разразилась таким смехом, что на нее стали оборачиваться.
– Радость моя, ты путаешь меня с твоей матушкой. А вот я как-то раз исцарапала машину одного человека, который в это время трахался с моей подружкой. И имя оставила, чтобы месть выглядела более полной.
Розмари искренне поразилась.
– Сколько тебе было? – прошептала она.
– Семнадцать, – заговорщицки подмигнула Фрэнсис. – А ему – двадцать пять. Женатый мужчина и перепробовал весь наш шестой класс.
Розмари задумчиво сказала:
– Ты что, хочешь, чтобы я радовалась тому, что случилось?
– А тебе действительно надо радоваться. Это первое проявление жизни за последнее время.
Они съели по порции спагетти в ночном баре и разъехались по домам.
– Жди меня в сочельник, – дрожа от холода, крикнула Фрэнсис, которая никак не могла найти ключи от машины.
Розмари помахала ей рукой и поехала домой. Джоанна еще не спала, она смотрела телевизор в гостиной. Розмари заглянула к ней.
– Привет, Джо. Кто-нибудь звонил?
– Три раза. Один раз – Элла, а два – ничего не было слышно.
Джоанна выключила телевизор и вслед за Розмари направилась на кухню.
– Теперь вы выглядите гораздо лучше, – улыбнулась она. – Вы, наверное, рады, что можно отдохнуть.
– Я вдруг поняла, что с нетерпением жду Рождества.
Джо села за стол и некоторое время наблюдала, как Розмари бесцельно слоняется по кухне.
– Что говорит Элла? – спросила Розмари.
Джо ответила:
– Передает привет. Она позвонит в первый день Рождества. Я завтра к ней еду, хорошо?
– Конечно.
Наконец поздравления были разосланы, подарки упакованы и перевязаны ленточками, свечи на рождественском дереве укреплены, а букеты остролиста поставлены в вазы – словом, все было готово к Рождеству. В сочельник Розмари привезла мать в Уимблдон, следом приехала Фрэнсис.
Праздник получился мирным, тихим и успокаивал душу.
– Как раз то, что мне было так нужно, – вздохнула Фрэнсис уже ночью. – Год выдался просто кошмарный.
В первый день Рождества, когда Розмари собиралась на вечер к Фрэнсис, из Лос-Анджелеса позвонил Том.
– Я не упел вовремя пожелать счастливого Рождества.
– Но у нас Рождество еще не кончилось, – засмеялась она в ответ. – Мы празднуем по меньшей мере две недели. Я сейчас как раз собираюсь в гости к Фрэнсис.
– Передай ей привет. И скажи, что я надеюсь увидеться с ней весной.
– Ты собираешься приехать?
– Обязательно приеду. В конце февраля.
– Устрой так, чтобы быть здесь первого марта – на мой день рождения.
– Обещаю.
В канун Нового года – самый нелюбимый праздник в году для Розмари (если это вообще можно назвать праздником, не раз говорила она Фрэнсис) – у нее собрались гости. В первый раз за все время со своего дня рождения она принимала в доме столько народу – человек десять. Обед она приготовила сама, а Фрэнсис взяла на себя труд смешивать мартини.
– Розмари, детка, как ты думаешь, можно завтра уже снять все эти украшения? У них такой вид, будто они вот-вот расползутся от сырости, – сказала Фрэнсис, в десятый раз подняв с пола открытку.
– Клей размягчается от тепла, – машинально ответила Розмари. – Господи, я действительно совсем как мама. Я это говорю каждый год.
В двенадцать, как всегда, все стали целоваться и обмениваться банальностями, вроде: «Ну, хуже, чем этот, быть не может». Или: «Попомните мои слова, будет еще хуже». А телевидение, как обычно, возвестило наступление Нового года плохонькой развлекательной программой.
