А потом рассказал ей про белые облака и музыку, лившуюся с них, — незабываемое воспоминание моей юности в Хейсе.
Это было на следующий день, когда мы пошли на ракетную базу. Несколько провонявших мочой бетонных бараков с разбитыми окнами; деревянные столбы без проводов; щербатая, в осколках и лужах площадка, напоминающая поле для мини-гольфа, длинная грунтовая дорога ведет к четырем большим квадратным курганам, поросшим клочковатой травой. Пусковые бункеры. Одна из «горячих точек» холодной войны. Кое-где на курганах уже кудрявились молоденькие березки.
Прежде я никому ни словом не обмолвился про музыку с белых облаков. Никогда и никому, даже Милли.
— А Хейс — волшебный город? Наверно, очень старый, английский, с красивыми садами и розами, да?
— Не совсем, — засмеялся я.
Хотелось развенчать Хейс в ее глазах, но я не знал, с чего начать. Во мне даже шевельнулось чувство, похожее на приязнь. Это к Хейсу-то! Взявшись за руки, мы с ней вскарабкались на бункер. Я изрядно запыхался и, отдуваясь, сказал:
— Ладно. Попробую объяснить. Ходила такая шутка: если бы Советы сбросили на Хейс ядерную бомбу, это пошло бы городу только на пользу и сэкономило бы миллионы фунтов стерлингов.
Она даже не улыбнулась:
— Ага, значит, ты — человек еще более особенный, чем я думала.
И прижала меня к себе. Так мы и стояли на травянистой вершине бункера, приникнув друг к другу и глядя вдаль.
В ту минуту я в самом деле чувствовал себя особенным. Присланным на землю с определенной целью, пусть и бесконечно непостижимой. После жизни на острове Таллинн показался очень шумным. Нам захотелось полюбоваться Финским заливом. Он походил на задник к романтической оперной постановке. Веки у Кайи опять припухли и покраснели. Прижимая меня к себе, она шептала в ухо:
— Это не сон? Ты возьмешь меня с собой?
Мы простояли так очень долго. Я зарылся губами в ее волосы. На языке вертелось: я вернусь за тобой.
Вдруг до нее дошло, что мы не обменялись адресами. Нам обоим казалось, что это — процедура из иного, более пресного мира. В тусклом свете фонаря мы нацарапали что-то на листочках и вручили друг другу.
Потом Кайя, не оглядываясь, зашагала прочь. Ощущение было такое, что от меня отрывают кусок моей плоти.
— Я тебе черкну! — крикнул я, размахивая листком.
Она обернулась; видимо, ушла далеко и не расслышала:
— Что? — долетело до меня.
— Я тебе черкну!
Было видно, что она не поняла этого слова. И зачем было его употреблять? Я помахал рукой — так машут с палубы отчалившего корабля, и ей все стало ясно.
Слишком далеко.
Джек сидел у Говарда в крохотной, примыкавшей к гостиной комнатке. Коробушка, а не комната, сказали бы раньше, но формой она на короб вовсе не походит: узенькая, чуть шире односпальной кровати. Еще там стоят письменный стол и стул, поэтому дверь толком не открывается. Джек сел на стул и прислонился головой к закрытой двери. Если слегка наклонить голову, то его глаз или ухо окажется возле замочной скважины. Как все это нелепо!
Яан еще не приехал, и Говард решил сварить кофе, чтобы поддержать силы соглядатая. Джек тем временем рассказывал о большом интересе Кайи к его творчеству:
— Мы часто говорили про мою работу. Она считает, что в жизни важнее всего быть честным с самим собой. Не кривить душою. В общем, не мешать себе. Знаешь, люди часто соглашаются на самую поганую работенку, лишь бы не сочинять концерт, не писать великий роман или замечательную картину. Да, они вынуждены зарабатывать деньги… но, может быть, им не требуется…
Говард засмеялся:
— Скажи-ка, дружище, когда ты последний раз свистел в кулак?
— Я просто рассуждаю вслух, Говард.
— Тогда попробуй! Вперед, чувак, в мансарду — умирать с голоду. А в твоем варианте — блюсти строжайшую вегетарианскую диету в изысканно оформленном пентхаусе.
Он снова рассмеялся, потом посерьезнел и сердито глянул на Джека. На их счастье, в Коломбо неожиданно начался ливень со шквалистым ветром, матч был прерван, так что они почти ничего не пропустили.
— Тут, Джек, не до шуток. Давай попытаемся действовать с минимальным ущербом для обеих сторон. Она ждет, что ты ее пригласишь. Вернее, их обоих. Она не должна чувствовать себя незваной. Или непривлекательной. Это не в наших интересах. А то ей захочется форсировать события.
— А, как сказал Шёнберг, надо еще успеть написать…
— Да-да, шедевры в до мажоре. Какая жалость, что Шёнберг их не написал! Итак?
Сейчас кружка стоит на столе, кофе остыл. Джек довольно отчетливо слышит все, что происходит за дверью, но в скважину видна только часть гостиной. Урок уже идет к концу. Джеку вспомнились его собственные занятия с учениками; Говард объясняет гораздо лучше его. Ему припомнился давний урок с его учительницей музыки, звали ее Клара Ноулз; довольно скоро она заболела рассеянным склерозом. Ему было тогда десять или одиннадцать лет, и он делал большие успехи: они уже работали над «Gymnopédie № 1» Эрика Сати[115]. Учительница сказала, что ключ к этим пьесам — в том, как Сати использует эффект résonance[116]. Она была бельгийка по происхождению и это слово произнесла по-французски Клара сыграла ноту ми, объясняя маленькому Джеку, что ми звучит целых девять четвертей, а другие ноты в то же время играются без отзвука; если не взять ми достаточно сильно, этого наложения не будет, и вся безыскусная красота пропадет. Но если ударить чересчур сильно, вся мягкость, грусть и тоска Сати тоже пропадет. Главное здесь — найти le juste milieu[117].
Она сыграла ми — и действительно, на ми, как на нить, стали бусинками нанизываться другие нотки! Где-то глубоко внутри Джек ощутил трепет восторга. Музыка, которая лилась ему с белых облаков над Хейсом, походила на résonance, вызванный ми, уже едва слышный под каскадом других нот, вылетавших из недр фортепьяно, но ее дрожащий отзвук консонировал или диссонировал с другими нотами, и это взаимодействие создавало красоту. Оставшееся время урока он целиком потратил на то, чтобы добиться столь же чудесного результата, как у Клары. И все равно, той красоты не получалось. Он был почти влюблен в Клару, с ее гривой черных, как смоль, волос. Она то и дело откидывала их на одну сторону, и, когда Джек оказывался под этим водопадом, волосы больно хлестали его по лицу, но вместе с болью он испытывал острое удовольствие. Клара ничего не замечала, потому что Джек даже не вздрагивал, мечтая о повторении блаженства.
— Это все равно, что бросать мяч на определенное расстояние, — объясняла Клара. — Ты ведь играешь в мяч, да?
