— Как это поэтично! — восхитился Морис.
— А название — «Воздух Шотландии», — ввернул Арман, знавший, что Шанель любит верховую охоту в Шотландии.
— Превосходно! Ай да мальчик! Ах, будь вы постарше и побогаче… — мечтательно сказала Шанель. — До свидания, джентльмены, — через полминуты стук каблучков раздавался уже за дверью.
— Куда это ты? — мрачно сказал Морис, увидев, что Арман убирает материалы со своего лабораторного столика. — Будем работать ночью!
— Нет, отец. Лучше начать утром на свежую голову.
— Ты сделаешь так, как я велел!
— Нет, — твердо сказал Арман. Приказы отца ничего больше не значили для сына. Арман решил, что время подчинения для него миновало, и гневные возгласы Мориса воспринимал не как львиный рык, а как жалобное блеяние козленка.
— Ты работаешь на меня, и ты мне подчиняешься! — кричал отец, яростно и растерянно глядя на Армана. Тот снял белый халат и клеенчатый передник.
— Ошибаешься, я больше на тебя не работаю. Я ухожу и завтра не вернусь. Я ухожу совсем и буду работать самостоятельно.
— Ты сошел с ума!
— Нет, я давно это обдумал. А ты упустил свой шанс, забыв, что «золотой нос Жолонэй» приносит богатство только тому, кто работает на себя. Почему ты не открыл собственный салон?
Лицо Мориса стало мертвенно белым. — Ребенок. Безумец. Ты еще ученик, подмастерье, а думаешь, что знаешь все на свете.
— Что знаю, то знаю. Плоды дает только свободное творчество, а не подневольный труд. У меня есть дар, особый дар, как у алхимика, и я могу преображать парфюмерные эссенции в золото аромата.
Морис дрожал от гнева. — А кто будет платить за твою «алхимию»? Кто будет субсидировать твои безумные замыслы? От меня ты не получишь и медного су, так и знай! Пойдешь плакаться мамочке? И ей не позволю. Никогда, ничего ты от меня не получишь. Ты разбил мои надежды, я отрекаюсь от тебя!
— А я и не приму от тебя ничего, — яростно выдохнул Арман. — И добьюсь своего, вот увидишь, и ты придешь наниматься на работу ко мне.
Тут Арман понял, что его занесло, он зашел слишком далеко и надо задобрить Мориса — ведь отец может обратить против него Шанель, и она его раздавит. Властная женщина привыкла укрощать «лошадок своей конюшни», если они проявляли строптивость. Арман помолчал несколько минут, чтобы ослабить накал ссоры. Мориса еще била дрожь.
— Папа…
— Нет! Я тебе больше не отец. Решил уйти, так уходи. И найди себе квартиру. В моем доме ты больше не жилец.
— Хорошо, как хочешь. — Арман помедлил, думая, как добиться примирения или по крайней мере уступки со стороны отца. — Я не хотел оскорбить твои чувства. Я люблю и тебя и маму. Но пойми, я должен реализовать себя, а то упущу время, и уже ничего не смогу. Если мне не удастся, то я смирюсь, но я должен попытаться! Если же я добьюсь успеха, то прославлю имя Жолонэй!
— Арман, — сказал отец уже более мягким тоном, — ты ничего не понимаешь в делах. У тебя исключительные способности, и выше моих собственных, я признаю это. Но ты хочешь начать свою битву в Париже — столице мировой моды, средоточии богатства и власти. Молодой человек не может здесь пробиться без денег и покровительства.
— Я должен попытаться!
Морис отвернулся от сына и сказал отрывисто:
— Ну что ж, попытайся… — В голосе его уже не было гнева.
Арман снял небольшое помещение на Монмартре, между Сакре-Кёр и площадью Пигаль. Квартал был оживленный и густонаселенный, но, как он вскоре обнаружил, не подходящий для его целей. Там жили бородатые художники в беретах, певички и девушки из мюзик-холла, на улицах торговцы фруктами и зеленью толкали свои тележки мимо выстроившихся в ряд у стены проституток в черных чулках, — одним словом, это был Монмартр. Здесь находил сюжеты своих картин Тулуз-Лотрек, эти живописные улочки рисовал Утрилло, но для юноши, который стремился покорить Париж и добиться успеха и славы в области бизнеса, Монмартр подходил не более, чем кладбище Пер-Лашез.
Поняв свою ошибку, Арман немедленно отказался от квартиры, потеряв двухмесячный аванс, — хозяйка тем не менее была в ярости. Он быстро нашел унылое и холодное помещение на бульваре Хаусана, на небольшом расстоянии от Вандомской площади и улицы Шамброн. В ноябре у него уже почти не было денег. Утром он пил кофе с хлебцем в соседнем маленьком кафе при табачной лавочке, иногда позволяя себе такую роскошь, как рогалик или бриошь. Днем он съедал — дома или на улице, во время прогулки, — бутерброд с кусочком сыра или дешевой колбасы, а иногда просто кусок хлеба и яблоко.
Настали холода, и в его комнате было холоднее, чем на улице. Но Арману было всего двадцать четыре года, он был жизнерадостен и полон надежд. На парижских улицах его бодрил дух печеных каштанов, потрескивавших на уличных жаровнях, запах свежей типографской краски утренних газет, которые совали прохожим мальчишки-газетчики, дым сигарет «Голуаз», которые с наслаждением курили мужчины, запах из баночек гуталина у ног мальчишки-чистильщика, аромат духов от пушистых шубок женщин. Иногда он заговаривал с женщинами, иногда знакомился. Владелец кафе при табачной лавочке предложил ему работу официанта. В кафе было всего четыре столика. Арман подавал, мыл тарелки, чистил подносы и даже мыл полы. Чаевых практически не было, но он получал еду и даже стакан вина. Заработка едва хватало на жизнь, и он устроился на вторую работу — с шести утра разносил по всему Парижу посылки, а в полдень появлялся в кафе, где начинался его второй, десятичасовой рабочий день. Накануне Рождества он падал с ног от усталости и был совершенно подавлен мыслью о том, что впервые в жизни проведет Рождество в одиночестве. Праздничная атмосфера проникла даже в маленькое кафе, и обычно прижимистые покупатели заказывали лучшие сорта коньяка.
Неся на подносе бутылку «Арманьяка», Арман, не веря своим ушам, услышал знакомый голос: — Да неужто это ты, Жолонэй!
За столиком у окна ему улыбалось знакомое лицо — круглое, жизнерадостное, с ямочками на щеках, со вздернутым носом над тонкими усами. Это был одноклассник Армана, известный в школе под прозвищем Патто — херувима художника Возрождения. Отец его был столяром-краснодеревщиком и после школы сын избрал профессию отца.
— Пьер Дю Пре! — воскликнул Арман, быстро поставил заказ и кинулся обнять приятеля.
Патто хлопнул его по спине, поцеловал в обе щеки, но потом отстранил и с искренним огорчением воскликнул: — Да что это с тобой, старина! Как ты плохо выглядишь! Это ты-то — жемчужина нашего лицея, наш гений, сразу поднятый на щит императрицей Шанель!
Арман снова обнял Пьера и счастливо засмеялся. Он понял, что не смеялся и даже не улыбался уже много недель. Сев рядом с Пьером Дю Пре, Арман рассказал ему свою историю. Он забыл об усталости и, снова воодушевленный своим замыслом, уверял Пьера, что, решившись уйти от Шанель, непременно создаст собственное дело.
