Чувствуя, что на глазах выступили слезы, Ливия застегнула блузку на груди. Дрожа от ярости, злясь на собственный страх, на то, что позволила так унизить себя пьяному мальчишке, который теперь отрыгивал свой алкоголь на мостовую и выглядел отвратительно и смехотворно, она в сердцах пнула его ногой. «Да как ты смеешь! Ты просто идиот, жалкий придурок! Убирайся, чтобы я больше никогда тебя не видела…»
И вот Марко Дзанье хочет снова ее увидеть.
— Что ему от меня надо? — продолжила она. — Всем известно, чего стоят слова члена семейства Дзанье.
— Опять эта старая история! — Флавио усмехнулся. — Тебе не кажется, что пора уже ее забыть? Давнее соперничество между семьями Дзанье и Гранди… Тебя послушать, так мы словно Капулетти и Монтекки в Вероне.
Ливия отвернулась. После неприятного случая с Марко она все чаще вспоминала, что между их семьями всегда были натянутые отношения, причина которых приукрашивалась на протяжении десятилетий. В зависимости от времени года и настроения тех или иных, по-разному рассказывали о неудачно завершившемся сердечном романе, при этом уже не помнили точно, кто кому отказал — юная Гранди или молодой Дзанье… Но лица членов обоих семейств моментально становились непроницаемыми, стоило заговорить о туманной истории XV века, связанной с ковчежцем[15], украшенным гравюрами с бриллиантами, авторство которого было неясно, но по сей день оспаривалось семьями Дзанье и Гранди.
— Он узнал, что мы сейчас… как бы сказать… испытываем некоторые затруднения, — продолжил Флавио с непринужденным видом. — И он готов купить у нас мастерские за приличную сумму, если мы захотим…
— Никогда! — воскликнула Ливия, стукнув кулаком по столу с такой силой, что ее бокал, опрокинувшись, ударился о край тарелки и разбился. — Никогда я не позволю тебе это сделать! Мастерские — это кровь и талант нашей семьи. И надо быть последним трусом, подлецом, чтобы…
— Успокойся, — произнес он, пытаясь промокнуть салфеткой разлитое вино. — Черт! Ну вот, я порезался! Только этого не хватало.
Нервным движением он достал из кармана носовой платок и обмотал его вокруг пальца. Между бровями Флавио залегла складка, взгляд стал жестче.
— Вечно ты заводишься из-за ерунды, Ливия. Когда ты, наконец, повзрослеешь, черт возьми? Я не сказал, что собираюсь ему что-либо продавать.
— У тебя все равно это не получится. Мастерские принадлежат нашему деду, которого ты даже ни разу не навестил за время болезни! Такое ощущение, что ты только и ждешь, когда он сдохнет, чтобы разбазарить семейное достояние!
В ту же секунду лицо Флавио стало бесстрастным, словно кто-то задернул шторку. Уголки его губ опустились, а светлые глаза стали невидяще смотреть куда-то за спину сестры. Ливия затаила дыхание. Больше всего на свете она ненавидела, когда Флавио вот так ускользал от нее. Его заострившееся лицо было неподвижным, лишь возле глаза билась жилка.
Когда подернутый серой дымкой взгляд снова остановился на ней, девушке показалось, что он пронзил ее насквозь.
— Порой мне хочется, чтобы ты стала немой.
— Мужчины всегда так говорят о женщинах, — вызывающе отозвалась она.
— Я ненавижу твою прямолинейность, Ливия. Некоторые оправдывают это юным возрастом, но, с твоего позволения, я не буду этого делать. Мою юность у меня украли, поэтому я с трудом выношу ее проявления у других. То, что я не доказываю свою преданность семейному делу с присущей тебе несдержанностью, вовсе не означает, что я не дорожу им. Но я в очередной раз убеждаюсь, что ты еще совсем ребенок и судишь о других людях с позиции своих детских страхов. Видимо, придется подождать, пока ты повзрослеешь, чтобы мы могли поговорить как два разумных человека.
Ливия стиснула кулаки и почувствовала, как ногти впились ей в ладони.
— Кем ты себя возомнил, Флавио? Терпеть не могу твой высокомерный вид. Твои мучения на русских равнинах не дают тебе права портить настроение другим. Кстати, открою тебе один секрет… — надменно выдохнула она. — Не ты один пострадал на этой войне. Без конца прославляя себя, ты рискуешь преждевременно состариться.
Он неожиданно наклонился вперед, схватил ее за руку и сжал с такой силой, что ей стало больно.
— Ты что, еще не поняла, что я не могу состариться, поскольку я уже мертв?
Ливия вырвала свою руку и вскочила одним движением, со скрежетом оттолкнув стул.
— Зато я живая, хочешь ты этого или нет! И можешь передать Марко Дзанье, что мне нечего ему сказать, пусть даже на пушечный выстрел ко мне не приближается!
Она резко развернулась и направилась к застекленной двери. Взоры всех посетителей бара были прикованы к девушке. Они не пропустили ни единого слова из ее ссоры с братом. Меньше чем через час весь Мурано будет в курсе того, что наследники Гранди чуть не перегрызли друг другу глотки.
Стеганое одеяло, покрывающее кровать дедушки, было пронзительно голубого цвета родом из детства, цвета весеннего венецианского неба, словно спустившегося сюда, чтобы бережно укрыть немощное тело старика. Над изголовьем кровати висело распятие в бархатном обрамлении.
Ливия на цыпочках приблизилась к кровати и села на плетеный стул. Она нежно взяла старческую руку с обвисшей кожей, сердце ее сжалось от тоски. Через открытое окно слышалось вечернее пение птиц, легкий ветерок раздувал белые кружевные занавески. В комнате больного витали ароматы спирта и пчелиного воска.
Она смотрела на изможденное лицо старика, на его седые волосы, которые за всю жизнь не удалось укротить ни одной расческе, на бледные приоткрытые губы, из которых исходило слабое дыхание. Ливия удостоверилась, что его грудь вздымается равномерно. Первые ночи после приступа она не сводила с нее глаз, словно пыталась усилием воли вдохнуть в старика жизнь. Проваливаясь в сон, она в ужасе просыпалась, боясь не выполнить свою задачу. Но за видимой слабостью деда скрывалась жизненная сила, которая до сих пор удерживала его на этом свете.
Морщинистые веки дрогнули.
— Дедуля, это я, — прошептала она, продолжая гладить его руку. — Я здесь, с тобой. День прошел хорошо. Старику Горци очень понравились твои бокалы. Он купил у меня утром три штуки и с нетерпением ждет, чтобы я принесла ему еще. Знаешь, дела налаживаются… Нужно еще немножко потерпеть, мы все надеемся на лучшее. Когда ты поправишься, поедешь в город и сам все увидишь.
Произнося эту лживую тираду, она опустила голову. Когда она вновь подняла глаза, то наткнулась на пристальный взгляд деда. Она давно не видела, чтобы он был таким ясным. Волна счастья заполнила ее. Все вдруг стало возможным. Надежда не привередлива, ей достаточно самого малого.
