меня.
– Да? – Он и не смотрит в моем направлении, вовсю занятый содержимым чемодана. – Что ты хотела? – Наконец, подхватив гору одежды, видимо, для стирки, он выпрямляется и встречается со мной взглядом.
Я нервно вздыхаю, переступаю с ноги на ногу, не чувствуя под собой пола, и растираю ладони, как учила меня когда-то моя научница, чтобы успокоиться. Конечно, сейчас ничего не оказывает эффекта. Меня трясет, и слова звучат надломлено и глухо, но все же звучат:
– Я… Нам с тобой нужно поговорить.
Антон отстраненно кивает и идет к ванной.
– Только дух переведу, окей? Да и в душ надо.
Однако я не слышу его точно так же, как он сейчас не слышит меня.
– Мне нужен развод. – Очень хотелось бы произнести эту фразу ровным, уверенным голосом, но получается лишь надрывный выкрик.
Прилетев Антону в спину, тот заставляет его остановиться и медленно повернуться ко мне.
– Чего? – спрашивает он грубо, и я морщусь: мне еще не доводилось слышать от него подобный тон и видеть столь неприкрытую злость на лице. – Какой, на хрен, развод?
Его голос не стал громче ни на децибел, но я все равно на секунду зажмуриваюсь, будто сейчас существует действительный риск быть сбитой с ног звуковой волной.
– Обычный, – я прокашливаюсь и, открыв глаза, предпочитаю для созерцания пол и ничего более. Мне страшно смотреть на Антона. – Я хочу подать на развод.
– Да какого… Почему именно сейчас?
Я делаю глубокий вдох, почти обрадованная новым вопросом, как студентка, подготовившая на экзамене лишь один билет из ста и чудом именно его и вытянувшая, и принимаюсь тараторить:
– Мы ведь договорились, что первый год брака – пробный, а потом уже пути назад не будет. Годовщина у нас совсем скоро, а после уже и планирование ребенка. Разводиться позднее было бы совсем сложно. Я не хочу, чтобы мы совершили ошибку, не хочу дальше тратить твое время.
– Время, значит? – уточняет Антон с холодной яростью в интонациях.
– Да, извини.
– А больше ничего сказать не хочешь? Все нормально было. Какая шлея тебе под хвост ударила?
– Это обдуманное решение.
– Меня не было двое суток. Ты за сорок восемь часов приняла это обдуманное решение?
– Ну конечно нет! Я долго размышляла и…
– О, так ты в последние разы и трахалась со мной обдуманно, что ли? Настоящий секс с профессоршей философии!
– Я-я не профессорша!
– Да мне по хрен, Вер, кто ты.
– Я знаю.
Он, конечно, не воспринимает мой ответ как информативный, а зря.
– Вот какого… просто… Ты внятно объяснить можешь? Мы же договаривались все обсуждать. Решать проблемы. Мы для чего, по-твоему, заварили всю эту хренотень с партнерством? Чтобы ты из-за секундной обиды все порушила? Сама головой подумай. Где ты еще такого дурака найдешь.
– Дурака?
– Вер, ну…
Я поднимаю на Антона взгляд. На его лице отражается досада: все-таки понимает, что ляпнул что-то не то, но сожаления нет. Только досада из-за невовремя сказанных, невыгодных сейчас слов.
Во мне резко и оглушительно вскипает обида, в груди что-то взрывается и бьет в голову, отрезая связь между речевой функцией и сознательностью, и я срываюсь:
– То есть, если я решилась на брак без любви, так все – не котируюсь за привлекательную женщину? А что насчет тебя в таком случае? – Мои вопросы преисполнены язвительности. – Или как обычно в патриархальном мире уже есть оправдание, восхваляющее самца? Что ты там мне плел тогда в кафе? Истерички тебе надоели? И, – я делаю истерично-насмешливую паузу и картинно морщусь, – дай вспомнить… Требовательные «соски» еще там были, да? Джентльмен ты мой. Мистер рациональность. Так вот, – теперь я почти кричу, пусть и шепотом: – Иди к черту. Я не хочу и дальше жить с куском льда под боком, мнящим себя почетным призом для женщин.
– Что за дичь ты сейчас несешь? – спрашивает Антон холодно, выплевывая слова через сжатые зубы.
Мы снова встречаемся взглядами, и на миг я, кажется, успеваю побывать в роли сказочной Герды: мне теперь наверняка известно, как больно смотреть в глаза заколдованному Каю.
– Правду, Антон, – отвечаю я устало, но не без язвительности. – Я «несу» правду. Не беспокойся, через полчаса меня здесь не будет. И правды – тоже.
Быть может, ссора выматывает каждого из нас, но остановиться уже не получается. Стоя в разных концах комнаты, мы продолжаем попытки задеть друг друга, вбрасывая в воздух бессмысленные фразы с заведомо наполненным упреками подтекстом.
– Вот уж от тебя не ожидал подобной херни, – заявляет Антон грубо и чертыхается, а после с видом оскорбленной добродетели, решившейся на самоотверженный акт милосердия, уточняет: – Не желаешь успокоиться и поговорить утром?
– Нет. – После сказанного им недавно развод кажется особенно верным выходом из сложившейся ситуации. Для меня так точно. – Я уже все обдумала.
– Ну и дура. – Выплюнутое напряженными губами оскорбление обходится мне новым спазмом боли в области груди. – По хрен, – Антон резко взмахивает руками, словно в порыве желания что-нибудь ударить, но до любой твердой поверхности все равно не меньше метра, и движение остается пустым. – Делай что хочешь. Не ной потом.
– Не буду, – бросаю я в ответ и, развернувшись, иду в спальню, не желая больше ничего слышать. – Можем не волноваться.
К счастью, за моей спиной не раздаются шаги. В комнате я наконец могу побыть одна.
Дышать становится легче, тело чуть расслабляется, получив шанс выпустить из себя хотя бы часть накопленной боли. Согнувшись, я опираюсь локтями о кровать и головой врезаюсь в упругий матрас. Плечи прижимаются к ушам, заглушая звуки вокруг и мечтая заодно отключить громкость на канале мыслей.
Мне хочется кричать, но я не могу. Не потому что намеренно себя сдерживаю – нет, именно физически не могу. Ни сейчас, когда за стеной Антон, ни наедине с собой.
Рвущийся наружу вопль нарастает внутри, распирает ребра, давит на органы и сосуды, но ему не под силу преодолеть незримый барьер сопротивления. Моя боль сейчас запредельна и нестерпима, и избавиться от нее невозможно. Остается лишь смиренно переждать, когда закончится этот эмоциональный штопор[1].
Отдышавшись, я выпрямляюсь и иду к раздвижному плательному шкафу. Разложив на кровати маленький чемодан, я спешно и бессистемно собираю одежду и другие нужные вещи.
Мне слышно, как Антон чем-то ужасно грохочет на кухне, перемежая звон ударяющихся о столешницу тарелок и кастрюль ругательствами особого порядка – в моем присутствии он подобного себе не позволяет… Не позволял. Его ярость ощутима сквозь стены и закрытую наглухо дверь, но я стараюсь абстрагироваться, отстраниться от происходящего и
