театр гроб, да поприличнее.
– Ой, – испугалась я, – кто-то умер?
– Котик, – теперь в моем мобильнике журчала снисходительность, – даже если бы да, разве мы сами бы упаковывали? На это есть специально обученные Тохины мастера. Нам для постановки, само собой.
Я вспомнила сухонькую старушку, отвечающую за реквизит. Глазками хлоп-хлоп, ножками в круглогодичных валенках – топ-топ. Очаровательное интеллигентное создание, подчинившее себе весь театр. Артисты колотили для нее бутафорскую мебель, а постановщики раскрашивали задники.
Она находилась в системной оппозиции с художником, вечно пьяным детиной, чей талант был погублен завистниками.
– Почему я? – в моем голосе была обреченность.
Можно было отказать Алеше, запросто.
Но старушке в валенках? Да что же, у меня сердца нету?
– А меня Тоха уже послал, – с некоторой гордостью сообщил Алеша. – Сказал, что гроб – это солидное дорогое изделие, которое мы обязательно испортим. И вообще. Кто захочет в нем лежать после театральных?
– И я призвана его переубедить? Как? – кротко спросила, не представляя себе внятных аргументов.
Что делают нормальные женщины, когда пытаются добиться чего-то от чужих мужчин?
Надо чирикать и декольте – вот и все, что приходило на ум.
– Ну котик, – Алеша добавил сахара в голос, – ты у меня бываешь такой надоедливой. Утоми его.
Ах ты трухлявый пенек!
Да я самая ненадоедливая женщина в мире.
Я так ловко лавирую между двумя домами, что нередко сама по себе скучаю!
– А я схожу с тобой на концерт, – подлил елея Алеша, – в качестве моральной поддержки.
Что ж, мой муж знал, чем меня подкупить.
– Ну я попробую… но не знаю…
– Люблю тебя. – И в трубке раздались радостные гудки.
Понятия не имею, как они это делают, но я вам клянусь: эти коварные гудки то и дело меняют свои интонации.
По утрам они тянутся сонно, по выходным – лениво, а сейчас они практически отбивали задорное «хо-хо».
Я с сожалением посмотрела на секатор, раздумывая, не взять ли его с собой в качестве запасного довода.
Ну вдруг я надоедаю людям не так эффективно, как мой муж считает? Вдруг Алеша переоценил мои таланты?
А потом тяжело вздохнула и пошла переодеваться.
Нужно же было соответствовать традиционному образу попрошайки.
И в этот раз строгие менеджеры похоронного агентства взирали на меня с осуждением.
Цокали каблуки по черному граниту.
Красный – это мой цвет.
Он идет жгучим брюнеткам сам по себе, а еще я всегда представляла себя в этом платье Кармен, а она была той еще оторвой, слышали об этом? Особенно легко было вообразить себя знойной испанской красоткой, которую убивает ревнивый любовник, сейчас. Алеша бросился бы ко мне, умоляя и угрожая, а я бы гордо швырнула ему кольцо. И он бы зарезал меня, конечно, красиво зарезал, и я бы долго и страстно истекала кровью на руках у Антона, и шумела бы вокруг толпа, и ревели бы быки…
– Мирослава?
Ах да.
Я застыла в коридоре, невидящим взглядом уставившись в стену, да так и не дошла до кабинета Антона. Зато он вышел меня искать – наверное, строгие менеджеры наябедничали, что опять пришла та яркая тетка и снова с цветами. Правда, на этот раз в волосах.
Ну а где вы видели Кармен без алой розы в черных локонах? У меня был малиновый пион – ибо розы пока не расцвели, – который так и норовил отвалиться, но я его прибила намертво. Зря, что ли, срезала.
– Привет, – прочирикала я, отгоняя видения о моей трагической смерти, и выпятила грудь. – Красный – очень раздражающий цвет, верно?
Он снова растерялся, не зная, напрашиваюсь ли я на комплимент или чего вообще от него ожидаю. Вряд ли ему пришло в голову, что просто начала надоедать ему прям с порога.
– Тебе идет, – вежливо сообщил Антон. – А гроб не дам, так Лехе и скажи.
– Так и скажу, – заверила я преданно, широко улыбнулась, искренне надеясь, что на зубах не осталась пронзительно-кровавая помада. – Отличный вечер для стейка с кровью и терпкого красного вина. Полагаю, испанского. Ты танцуешь фламенко?
Не знаю, что с этим человеком, честно вам скажу.
Может, последствия сотрясения или родовой травмы?
Он то и дело застывал, подолгу глядя на меня.
Как двоечник на сложную задачу по физике.
– Никакого вина, – наконец объявил Антон. – Я же обещал, – тут он тонко улыбнулся, выбрасывая в воздух невидимую, но легко читаемую табличку «сарказм». Это было хорошо. Не люблю людей, которые язвят незаметно. – Я же обещал угостить тебя шаурмой.
Ах вот к чему эта табличка. Ничего он не обещал, я сама предложила.
Может, муж мой и прав и я специалист по надоеданию.
Топ-менеджер.
– Экономишь на свежей родственнице? Могу тебя понять. Вкладываться в Алешиных жен мало смысла – уж больно шустро мы сменяемся. Ладно, пиво и шаурма – это не мясо и вино, конечно, но что поделать. Гроб-то нужно как-то выклянчить.
– Как? – ровно с моими кроткими интонациями задал Антон тот же вопрос, который я задавала Алеше раньше.
– Пиявочным методом, – ответила я глубокомысленно. – Пойдем, по дороге расскажу. Тебе не понравится.
– Мирослава, – спросил Антон, когда мы длинным непарадным коридором направлялись к служебному выходу, – а ты часто собираешься здесь появляться?
Я шла перед ним и…
Я вот сейчас скажу как, а вы сочтете меня легкомысленной девицей, если уже не сочли. Бабушка говорила, людей хлебом не корми, а дай посудачить.
Что ж, судачьте на здоровье: я плыла прямо перед Антоном, плавно покачивая бедрами.
Не то чтобы у меня были какие-то выдающиеся бедра и я спешила поделиться ими с миром.
И не то чтобы я боролась за свою профессиональную честь – сказали карты, что быть роковой страсти, так извольте, милый Антоша, соблазняйте меня быстрее.
Просто в этом платье невозможно ходить просто так. Оно не для этого было предназначено, понимаете?
Назвался груздем, полезай в кузов… и всякое такое.
А что там спросил Антон? Как часто я собираюсь появляться в его похоронном бюро?
Вообще не собираюсь. Но к чему человека так сильно радовать, вдруг у него сердце слабое?
– Каждый день, а что? – отозвалась я рассеянно, размышляя, не слишком ли широка амплитуда у моего покачивания и не пора ли уже вспомнить о девичьей гордости.
– Мирослава, пойми меня правильно, – в его голосе явно прорезались маета и страдания, – ты, безусловно, радуешь взгляд, но у нас тут как бы… дресс-код. Это же юдоль печали, храм скорби, место, где яркие цвета не
