После замужества ей поневоле пришлось переехать в один из народных микрорайонов. Район, не такой уж плохой и от центра не столь уж далекий, был людным и веселым. Но твоя дорогая бабушка, Анджела, даже из окон квартиры выглядывать не желала. Для нее этот квартал был не то что грустным — с грустью она прекрасно умела справляться, — дело было куда серьезнее: она считала, что, въехав сюда, она попала в категорию нищих. И в этой своей квартире она жила, отгородившись от всех, словно на облаке. Она выстроила здесь свой собственный мир, в котором главными персонажами были ее пианино и ее сын. Как мне тогда хотелось, в томительные часы полудня, хоть немного приблизиться к деятельной жизни, которая кипела внизу, во дворе, — но унижаться до нее мне было запрещено. И мне вслед за матерью приходилось делать вид, что этого мира просто не существует. Раз в неделю мать торопливо заталкивала меня в автобус, на нем мы ехали к дому, где она родилась, к ее матери, и в этих местах, со множеством деревьев и элегантных особнячков, мне наконец-то разрешалось открыть глаза. Здесь мать лучилась радостью, становилась совсем другой. Вместе мы катались по кровати, стоявшей в ее бывшей девичьей комнате, и смеялись до упаду. Попав в родной дом, она снова заряжалась энергией, на глазах молодела. Но наступал вечер, она натягивала пальто, и ее всегдашний отрешенный взгляд тут же к ней возвращался. Домой мы приезжали уже затемно, вокруг мало что можно было разглядеть. От автобусной остановки и до самой входной двери она бежала, в ужасе от окружающего ее убожества.
Лицо матери промелькнуло у меня перед глазами, и не одно-единственное, а все ее лица, какие я помнил, — одно за другим, до самого последнего, лица матери в гробу, когда я попросил могильщиков подождать еще минутку… Сейчас я досадливо покачивал головой, отгоняя все эти мысли.
Сейчас я тихонько дойду до своей машины, расплачусь с механиком, заведу мотор, доеду до Эльзы. У нее будут непросохшие еще волосы, она будет в своей блузе из марлевки, расписанной цикламенами. Мы отправимся в тот самый ресторанчик, усядемся за наш любимый столик в глубине зала, где по вечерам видны все огни, что зажигаются по берегам бухты. Машину пусть ведет она, тогда я смогу положить голову ей на плечо.
Женщина не выказала удивления, более того, у меня было впечатление, что она меня ждет. Посторонившись в дверях, чтобы меня пропустить, она покраснела. Я невзначай оступился и наткнулся на угол шкафа. Фарфоровая куколка упала на пол, я нагнулся и подобрал ее.
— Ничего страшного, — сказала она и сделала движение мне навстречу. Майка на ней была теперь другая, белая, на груди красовался эффектный цветок из стекляруса.
— Как ваша машина? — негромко спросила она.
Голос ее звучал как-то скованно, на губах больше не было помады. Я посмотрел на то, что было за ее спиной, на это прибранное и убогое жилище… теперь от него веяло еще большей печалью. Но никакой тяжести я не испытал, совсем наоборот — я испытал тайное удовольствие, когда понял, что все, что здесь меня окружает, действительно является убогим.
— Машину как раз чинят.
Я услышал шорох ее ладоней, она их держала за спиной. Она потупилась, потом вновь подняла глаза. Мне почудилось, что все ее тело неприметно дрожит, но возможно, я просто был пьян.
— Хотите еще позвонить?
— Ну да, конечно…
Я снова вошел в эту спаленку, и руки мои еще раз коснулись светло-бежевого бахромчатого покрывала. Я уставился на телефонный аппарат — но теперь я смотрел на него просто как на кусок пластмассы, вовсе не предназначенный для того, чтобы кого-то с кем-то связывать. Я даже и трогать его не стал. Задвинул до конца ящик комода. Поправил распятие, висящее на стене. Поднялся и направился к двери — хотел просто уйти, и точка. От водки голова у меня совсем отупела. Пожалуй, не поеду к морю, вернусь-ка в город да лягу спать, мне ничего не хочется, и никто мне не нужен.
— Дозвонились до кого-нибудь?
— Пока еще нет.
Сразу за ней — этот давно не топленный камин, пустой и черный, похож на чей-то беззубый рот. Я беру женщину за руку и удерживаю ее на месте. Она раскрыла губы и часто дышит, дыхание у нее — что у мышки. Оттого что мы очутились так близко друг к другу, лицо у нее искажается в испуге. Подпухшие глаза широко раскрыты, мечутся, словно два мотылька, попавшие в ловушку. Я выкручиваю ей руку. Она так чужда мне и одновременно — так близка. У меня из головы почему-то не выходят ястребы — и тот страх, который я мальчишкой перед ними испытывал. Я поднимаю руку, чтобы оттолкнуть ее подальше — и ее, и безделушки, ей принадлежащие, и всю ее бедноту. Но вместо этого вцепляюсь в цветок из стекляруса и рву его на себя. Она пробует укусить мою руку, ее рот хватает пустоту. Я не понимаю, чего она боится, ведь я еще и сам не знаю, чего хочу. Знаю только, что второй рукой с силой сжимаю пучок ее жестких, похожих на бечевки волос и держу за них ее голову, как держат за ботву кукурузный початок. Потом я сам пускаю в ход зубы. Я кусаю ее за подбородок, за губы, одеревеневшие от страха. Я заставляю ее стонать — теперь у нее есть на это причина: я наполовину оторвал от майки стеклярусный цветок, я собираю в горсть ее тощие груди и мну их. И вот мои руки уже шарят у нее между ног, перебирают ее косточки. Она моего яростного порыва не разделяет. Она опускает голову, зачем-то поднимает руку, и рука у нее дрожит. Потому что я уже добрался до заветного места — оно у нее худенькое, как и все остальное. Настойчиво и стремительно тесню ее к стене. Ее желтоволосая голова ушла куда-то вниз, сейчас она — бессильная марионетка, обездвиженная стеной. Я тяну ее вверх за щеки, моя слюна капает ей в ухо, бежит по ее спине, а я в это время уже двигаюсь туда и сюда в ее костистом каркасе, словно стервятник, захвативший чужое гнездо. Этот знойный, этот нелепый день заставляет меня крушить ее — и себя тоже.
Уж не знаю, то ли она тяжело дышала после всего этого, то ли просто плакала. Никак не могла подняться с пола, лежала съежившись. Из-под дивана, положив морду на лапу, выглядывал пес, висели его уши, таращились незрячие белые глаза. На стене обезьяна неподвижно сосала свой рожок с молоком. Мои очки лежали на полу возле двери, одно из стекол было разбито. Я сделал несколько шагов и подобрал очки. Подхватил мокрые полы рубашки, заправил их в брюки и вышел, не произнеся ни слова.
Машину механик поставил перед мастерской. Ключ зажигания был на месте, я завел мотор и поехал. Скоро шоссе стало прямым, по бокам его появились морские пинии и жухлые камышовые заросли. Я хотел было затормозить, но машина почему-то не желала останавливаться, пришлось распахнуть дверцу — меня прямо на ходу одолела тошнота. Облегчившись, я пошарил под сиденьем: там у меня всегда была припасена вода. Воду я нашел — она здорово нагрелась в пластиковой бутылке. Ополоснул рот, выставил наружу голову и вылил на нее остаток воды. Асфальт монотонно бежал под колесами машины, а вместе с ним монотонно двигался запах перегретой земли, только теперь он смешивался и с запахом моря — оно было уже совсем рядом. Тут, Анджела, я оторвал руки от руля, поднес их к лицу и стал нюхать, как бы разыскивая следы своего зверского подвига. Но руки пахли только ржавчиной, наверняка это была ржавчина с пожарной лестницы. Я поплевал в ладони — в сущности, я не в ладони плевал, а в те складки, в которые вдруг захотела собраться моя жизнь, и мой душевный покой, и мое сердце. Потом я стал тереть ладони одну о другую и тер до тех пор, пока они чуть огнем не загорелись.
