Ознакомительная версия.
Если бы у меня спросили, какой момент из детства я хочу пережить еще раз, то я бы, не задумываясь, ответил, что момент его приезда. Или, может, еще «мой» день. Обычно отец приезжал к нам три или четыре раза в год, на три дня. И эти три дня делились следующим образом. Первый день он проводил с мамой и со мной — мама называла его «наш» день. Второй день он проводил с мамой, и он назывался «мамин». А третий день был «моим» днем, потому что в этот день отец принадлежал только мне, с утра и до самого вечера. Мы ходили в кино или в кафе, а иногда просто гуляли по улицам. В этот день отец выполнял любой мой каприз — он подарил бы мне солнце, если бы я пожелал его заполучить. Но гораздо интереснее было кормить голубей в парке, играть в футбол или рассказывать отцу о том, что месье Ришар, мой учитель танцев, в очередной раз похвалил меня перед всей группой.
Несмотря на то, что с мамой я проводил больше времени, с отцом мы были ближе. Почти сразу после того, как я научился писать, я стал писать ему письма. Сначала это были короткие записки, которые мама вкладывала в конверты со своими письмами. Потом я стал писать больше, и отец получал уже по два письма — от меня и от мамы. После его смерти я по привычке сочинял в голове длинные послания, иногда даже записывал их, вкладывая в дневник. И еще никогда я не тосковал по нему так сильно, как теперь. Если бы мне дали шанс поговорить с ним сейчас, я бы рассказал ему все, не думая о том, поймет он меня или нет. Хотя, конечно, он бы понял. Он всегда понимал. Когда я в очередной раз дрался с одноклассниками (в ту пору мне не нужна была особо веская причина для того, чтобы распустить руки) и приходил домой в синяках, мама со вздохом усаживала меня у окна на кухне и делала мне свинцовые примочки, а отец говорил ей по телефону: «Ничего, ничего. Он уже научился пользоваться кулаками, скоро научится управляться и с головой».
Когда мне было двенадцать, кто-то из моих одноклассников сказал в адрес мамы очередную фразу вроде «немецкая проститутка». Разумеется, такого оскорбления я стерпеть не мог, пусть и к тому времени пришел к выводу, что слова иногда действуют лучше кулаков. Когда я вернулся домой, мама пришла в ужас и, помимо свинцовых примочек, наложила мне пару швов. Успокаивало меня только то, что обидчику хорошенько досталось. «Его отвезут в больницу и наложат ему целых двадцать швов!», сказал я маме в ответ на ее традиционное «Господи, Вивиан, когда же ты повзрослеешь?».
Отец приехал на следующий день. Я терпеливо дожидался «своего» дня, и, когда мы отправились гулять по городу, задал очень важный для меня вопрос: почему они с мамой не регистрируют отношения, и почему они не живут вместе?
Мы сидели в парке. Я кормил голубей, а отец курил трубку и смотрел на то, как птицы уничтожают крошки от багета.
— Видишь ли, Вивиан, — сказал он, — у каждого человека свое счастье. И, соответственно, свои взгляды на счастье. Это просто так кажется — что счастье у всех одинаковое. Многие люди несчастны, и поэтому они хватаются за идею общепринятого счастья. И от злости начинают осуждать других, тех, чье счастье не похоже на общепринятое. Для меня счастье — это ты и мама. У нас особое счастье. Не такое, как у всех.
— А какое? — спросил я.
Мама, отвечая на мои вопросы, всегда старалась смягчить правду, если чувствовала, что она меня ранит. Отец говорил прямо, не придумывал и не уходил от ответов. В тот день мы поздно вернулись домой — мама уже начала волноваться. Отец говорил долго и не приукрашивал реальность — он остался верен себе даже тогда, когда обсуждал самую неприятную для меня тему. Он рассказал мне, что не может жениться на маме по одной простой причине: он уже женат. В Германии у него есть семья и трое взрослых сыновей. Он рассказал мне о том, что двенадцать лет назад приехал в Париж, встретил маму и провел с ней одну-единственную ночь, после чего вернулся домой. А мама, узнав о том, что беременна, решила не делать аборт. Отец — я до сих пор уверен, что им руководила какая-то высшая сила — через три месяца нашел маму в Париже, несмотря на то, что она не назвала ему своей фамилии. Просто встретил ее на улице, на том же самом месте, где они познакомились, возле цветочного магазина недалеко от больницы — маминого места работы.
Он не отказался от ребенка, не стал уговаривать ее избавиться от него, хотя мог это сделать. Он так устал от людей, которые чего-то от него ждали, от проблем, денег и решений, что ему был необходим глоток свежего воздуха. Таким глотком для него стала мама. Я не верю в любовь с первого взгляда, но это была именно такая любовь. Сюжет для красивой сказки — молодая женщина с достатком ниже среднего, обыкновенный врач, встречает немецкого миллиардера-аристократа, представителя древнего рода, женатого человека, который старше ее больше чем на пятнадцать лет. И миллиардер не просто не отказывается от ребенка — он дает ему свою фамилию, а жизнь своей женщины превращает в сказку. Правда, в этой сказке была горькая нотка — маму, одного из самых дорогих ему людей, отец видел четыре раза в год…
После этого рассказа во мне ничего не надломилось, и я не возненавидел отца, хотя вполне мог это сделать. Я чувствовал только одно — облегчение. И бесконечную благодарность за то, что он рассказал мне это прямо, без попыток о чем-то умолчать. Было что-то роковое в том, что этот приезд во Францию стал для отца последним — через три месяца, незадолго до моего тринадцатого дня рождения, он умер от сердечного приступа. А потом мама познакомилась с Джозефом, и все стало иначе. Как я ни старался, я не мог назвать его «папа», потому что отец у меня был один. Я охранял свое особое счастье даже после его смерти.
Что бы он сказал, узнав об этой истории? Философское «и это пройдет»? Рассказал бы мне историю из жизни для того, чтобы я сделал выводы? Или, может, это и было то особое счастье, которое предназначалось мне? Оно отличается от общепринятого, как, впрочем, и вся моя жизнь. Но почему меня не оставляет чувство, что я хочу другого счастья? Может, не такого особенного, но другого? Просто другого?
Я остановился для того, чтобы передохнуть, и достал из кармана плаща купленную по дороге к реке пачку сигарет. В кустах неподалеку послышался шорох, а потом — жалобный писк, и что-то зашевелилось в темноте. Я сделал пару шагов по направлению к источнику шума и пригнулся, пытаясь что-либо разглядеть. В сухих листьях прятался маленький серый котенок. Он испуганно смотрел на меня бусинками-глазами и дрожал — то ли от холода, то ли от страха. У животного не было сил сдвинуться с места — оно не могло даже подняться на лапы.
Я вернул сигареты в карман и взял котенка на руки, а потом посадил его в перчатку, предварительно ее сняв. Минуты через две он перестал дрожать, а, когда я осторожно погладил его живот, довольно замурлыкал.
Ознакомительная версия.
