Кайя снова попала в его поле зрения — вроде бы, та же, что и шесть лет назад. Разве только чуть похудела. А перед ней, оторвавшись от ее колена и враз посерьезнев, стоит ее сын. Очень возможно, и его сын.
А он за ними подглядывает.
Потом она взяла какой-то листок — может быть, нотный, — который протянул ей Говард, и надела некрасивые темные очки с овальными стеклами.
— Хотите чаю? — согласно предварительному сценарию, хоть и с запозданием, спросил Говард.
— С удовольствием. Ужасно хочется пить, — отозвалась Кайя, кивая головой, точно прилежная ученица.
— Как вы полагаете, можно быть христианином и в то же время считать Страсти Христовы всего лишь символом, чем-то вроде поэмы о человеческих страданиях? И не более?
— То есть голой метафорой, без религиозного наполнения?
— Да. Метафорой. И метафорой не божественного замысла, а наших земных жизненных обстоятельств.
— Вы сами именно так на это смотрите, верно?
— Я вам задала вопрос. Что вы скажете?
Наконец она села на заветный стул с парусиновым сиденьем, теперь Джеку ее отлично видно. На ней джинсовая юбка, ярко-розовые колготки, черные сандалеты, желтовато-кремовая кофточка с короткими рукавами и застежкой на спине; руки и плечи оголены. Джек с удивлением замечает на правом плече, повыше лопатки, лиловое пятно, напоминает геральдического дракона или птицу; а, это татуировка. Кайя сидит, положив ногу на ногу. В основном видно ее спину и волосы. У Говарда в спальне со времен его детства стоит на полке игрушечная деревянная ферма со всевозможной животиной, и Яан сейчас там играет. Это тоже было задумано: незачем мальчику слушать разговоры взрослых. Кайя, надо полагать, сняла очки.
Говард обхватил подбородок рукой. Вид у него непривычно серьезный.
— Знаете, что говорят про нас, англичан? Что мы, мол, свою веру, как и свою сексуальную жизнь, предпочитаем не афишировать. Считаем, что в таких делах лучше обходиться без посторонних глаз.
Кайя хихикнула. Постепенно она становится той Кайей, которую Джек хорошо помнит.
— Так вот, — продолжал Говард, — как истый англиканец, я считаю, что человеку позволено все, лишь бы он не причинял страданий другим. Постулат, конечно, хиленький, уж извините. — Говард пренебрежительно фыркнул. Хорошо зная друга, Джек понимает: Говард иронизирует над собой. Он поддерживал вторжение в Ирак именно потому, что Саддам Хусейн заставлял страдать множество людей.
— Нет-нет, я с вами согласна, — сказала Кайя.
— Очень хорошо. Терпеть не могу религиозных свар.
Кайя рассмеялась. Молодец Говард. Даже чересчур молодец, ревниво подумал Джек. Теперь он стоял перед скважиной на коленях, но они уже начали болеть.
— Как вам кажется, миссис Крон, ваша жизнь — тоже крестная мука?
— Зовите меня Кайя. Ненавижу обращение «миссис Крон». Но теперь уже трудно это изменить.
— А вы меня — Говард.
— Ну, ладно; только вы ведь великий альтист и педагог тоже, кстати.
— Тем самым вы несколько умаляете дар отца Яана, — заметил Говард. — Ведь именно он, по вашим словам, — великий музыкант.
— Ну да, возможно. Только я так не думаю.
Некоторое время оба молчали. Зачем она без конца говорит «ну»? И это «кстати», от которого отдает курсами английского языка. Правда, она точно так же разговаривала и шесть лет назад, и ему это даже нравилось. Теперь Кайя от него отвернулась; так оно и будет впредь.
— Нет, он действительно великий музыкант.
— Угу, — промычал Говард.
Пауза. Джек ощущает каждый восторженный удар своего сердца.
— Он играл на банджо.
Говард издал странный звук — будто из ванны выдернули затычку, и вода устремилась в трубу.
— На банджо?!
— Каджун, джаз. Блестяще играл. И эстонские песни тоже. Мог исполнить на банджо все что угодно. А потом бросил.
— На банджо?
— Да, а что? Чем это плохо?
— Ничем, — проронил Говард, глядя на свой сломанный палец. — Но все же не альт.
Она улыбнулась и, затянувшись сигаретой, кивнула. Затем выпустила струю дыма, будто задувала свечу, и повторила:
— А потом бросил. И все. Стал скульптором. Начал вырезать из мрамора акул.
— Акул?!
— Да, а что? Вырезать акул тоже плохо?
Говард засмеялся и спросил в лоб:
— Так это и есть мистер Крон?
— Вы из КГБ?
— Нет, из ЦРУ.
Веки, прижатые к металлу скважины, похолодели. К горлу подступает тошнота. Кайя метнула взгляд в сторону двери, на миг Джеку показалось, что их глаза встретились. Этого не может быть! Тем не менее Джек инстинктивно рванулся вбок, и далеко не бесшумно. Он замер. Но разговор за дверью продолжается. Значит, Яан не его сын. У него нет сына. Королева смотрит на него со стены с царственным презрением. Старая карга.
Голоса смолкли. Джек снова глянул в скважину. Кайя стоит неподвижно, уставившись в пол. Лица почти не видно. Потом вынимает бумажный платок, сморкается и утирает глаза, но платок от лица не отнимает. Впрочем, Джек не видит, что она делает, а скорее догадывается. До него вдруг доходит, что его лицо сведено мучительной гримасой. Медленно, постепенно ему удается расслабить мышцы щек. От стояния на коврике жутко разболелись колени. Отчаянно хочется чаю.
— Для нас важнее всего была правда, — сказала Кайя. — Она стала единственным источником света. Единственным. И еще природа, природа тоже. Природа ведь никогда не лжет, верно?
— Думаю, да. — Говард побледнел, вид у него измученный, как после концерта. — Природа живет себе и живет. Хотя маскировку ведь можно назвать ложью. Взять хотя бы ту бабочку со свирепой физиономией на хвосте. И наоборот, ложь можно трактовать как маскировку.
Кайя подалась вперед и твердо, непререкаемым тоном спросила:
— Как может природа лгать, если она знать не знает, что такое ложь, черт возьми?
В тот вечер Джек чувствовал себя совершенно разбитым. Физически и эмоционально. Он убавил до минимума жар под зеленым горошком. Милли уже осторожно стягивала через голову кружевную кофточку. Лифчика под ней не было.
Целый день она провела в Бате, на конференции, посвященной способам поддержания теплового комфорта; от тамошнего жутко загрязненного воздуха у нее все еще резало глаза.
Она расстегнула юбку и сбросила ее на кухонный пол. После чего опустилась на четвереньки.
На ней были только трусики «танга», что еще больше удивило Джека. Веревочка скрылась между ягодицами, — так нож утопает в большом шаре голландского сыра «гауда». Милли призывно, по-звериному завиляла задом.
