– Бога ради, Хуан! – сказала я. – Ты зачем так вырядился? Это же не карнавал.
Он махнул, отодвигая женщин, и взял меня под руку:
– Ты должна знать, что один воротник обошелся в восемьдесят тысяч дукатов – больше, чем все твое приданое.
– Будто кто-то считает, – ответила я, и тут горло у меня перехватило.
Папочка сидел на возвышении в своем священном облачении и алой шапочке, над его креслом нависал, словно грозовое облако, бахромчатый парчовый балдахин. На ступеньках перед ним лежали цветные подушки для высоких гостей. Джулия и ее дамы уже воспользовались этой привилегией – они расселись на подушках, даже не поклонившись папе. Я видела, что церемониймейстер папского двора, немец Иоганн Бурхард, официальный распорядитель всех событий, уставился на них в ужасе от такого пренебрежения этикетом. Мы с Хуаном прошли мимо щебечущих дам, шлейф натянулся у меня на пояснице, когда я поднялась на возвышение, чтобы поцеловать руку отцу.
– Моя farfallina, – сказал он. Изо рта у него дурно пахло – такое случалось с ним редко, – а вокруг глаз, обычно таких ясных, образовались красные круги. – Никогда не думал, что настанет день и мне придется передать мой самый драгоценный бриллиант другому.
Голос у него перехватило. Повисло мучительное молчание – мне показалось, он сейчас расплачется. Папочка всегда был несдержан в чувствах, но никогда ни словом, ни делом не давал мне понять, что мой брак – это нечто большее, чем необходимый политический маневр, который почти не изменит мой образ жизни. Его беззаботность придавала мне силы, а теперь я вдруг замешкалась и в недоумении оглянулась на Хуана.
Мой брат вышел, папочка слабо улыбнулся. Я почувствовала, что за нами кто-то наблюдает. Повела глазами: у возвышения стояли ватиканские чиновники с каменными лицами, вдоль стены – гвардейцы с алебардами, шептались придворные, которых словно невидимые нити тянули в альков под высокими окнами, где стояла одинокая фигура. Точно как в вечер застолья, устроенного папочкой после избрания. Только на сей раз Чезаре в алом облачении своего нового кардинальского звания напоминал пилястр цвета застывшей крови.
Губы его шевельнулись – мне показалось, он прошептал мое имя.
Бурхард хлопнул в ладоши, привлекая всеобщее внимание. Мне пришлось перевести взгляд на Джованни Сфорца, который подошел к подножию возвышения.
От неожиданности я чуть не рассмеялась в голос: он тоже был одет турком! Ухмылка Хуана ясно говорила: это он устроил, чем вовлек Джованни в еще большие долги, а заодно выставил идиотом. Жених в турецком платье выглядел смешно, в то время как Хуан ухитрялся сохранять уверенность.
Я подошла к Джованни. Когда мы встали перед папочкой на колени в ожидании его благословения, из-под тюрбана на висок моего жениха выкатилась капелька пота.
Капитан папской гвардии держал меч над нашими головами – предупреждение тому, кто нарушит брачный обет, – а папский нотариус спросил, готовы ли мы принять священные узы брака. Мы оба выразили согласие; епископ, совершающий обряд, надел золотые кольца на наши указательные и безымянные пальцы левой руки, вены которой шли прямо к сердцу. Капитан убрал меч, мы склонили головы, но остались на коленях. Церемония грозила затянуться: епископ долго распространялся о благе семейного согласия, однако папочка нетерпеливым движением руки прервал его.
Джулия и другие дамы вскочили и принялись осыпать нас белыми цветочными лепестками из корзинок, стоящих у подушек. Гости, оттесненные со своих законных мест, с обиженными лицами встали в очередь, чтобы передать Джованни и мне обязательные дары, после чего направились к возвышению – поцеловать атласную туфлю папочки.
Все в зале разразились аплодисментами.
Стоя рядом с мужем, я приветствовала поздравляющих. Очередь была такая длинная, что казалось, этого занятия мне хватит на многие часы. Мои дамы собирали дары – куда я все это дену? Наконец наступило затишье, и я тут же принялась искать глазами ту темную нишу под окнами.
Но Чезаре исчез.
Хуан вернулся ко мне:
– Настало время застолья. Мы все умираем с голода. – Он потянулся к моей руке, но когда я воспротивилась, хохотнул: – Не трать впустую время. Чезаре ушел, как только началась церемония. Он их не выносит. Он ненавидит все это: свадьбу, Сфорца. Он потерял герцогство, свободу, а теперь еще и возлюбленную сестру.
– Меня он не потерял, – возразила я. – Я никогда его не оставлю.
– Ты уже потеряла его.
Хуан увел меня в соседний зал, где перед двумя возвышениями, украшенными цветами, были накрыты два стола. Я молча села на свое место на главном возвышении вместе с Джованни. Мой отец и Джулия устроились на соседнем.
Застолье началось: бесконечные перемены жареной дичи, окороков, кабанины, оленины, вместе со свежими салатами и горами фруктов. Все это запивалось кувшинами вина, которые разносили слуги в ливреях наших цветов. Чем дольше гости поглощали вино и яства, тем громче звучал смех, а меня стало подташнивать. Я не могла проглотить ни кусочка, моя подавленность перешла в полное недоумение: Чезаре так и не появился среди гостей. Я не верила своим глазам. Как он мог именно сегодня бросить меня? Он не мог не понимать, как нужен мне, как мне необходимо знать: что бы ни случилось, друг для друга мы останемся все те же.
Шли часы. В центре зала разыгрывалось комическое представление, актеры пытались перекричать шум, а самые нестойкие из гостей – пожилые и клирики – стали покидать пиршество. Разговоры делались раскованнее, веселье – вульгарнее. В особенности отличался папочка: забыл о своих печалях перед церемонией и шептал что-то в ухо Джулии, отчего та глупо улыбалась. За столом поблизости главенствовал Хуан: он сидел со своей свитой из расфуфыренных головорезов и Джема, а между турком и Хуаном устроилась ярко одетая женщина, которая жадно ловила каждое слово моего брата.
Изредка я поглядывала на Джованни. В отличие от меня, он не страдал потерей аппетита – ловко отрывая мясо от костей, проглотил уже трех жареных каплунов. Заляпанная жиром салфетка была засунута за облегающий воротник, приобретенный в долг. Виночерпий регулярно пополнял его кубок. Вино подавали неразведенное, но Джованни не казался пьяным, только рассеянным. Один раз он ответил на мой взгляд потерянной улыбкой, словно забыл, зачем мы здесь находимся.
Я удивлялась его беспечности. Во мне закипала тревога, но он, казалось, не понимал, что нас ожидает, хотя каждое мгновение приближало тот ужасный час, когда мы окажемся в брачной постели. Он съел больше, чем мог вместить, но все еще вел себя как голодный. Вооруженные щетками слуги смели объедки со стола, звон часов известил о перемене блюд: пришла пора десерта. Джованни ерзал на стуле в нетерпеливом ожидании. Новый ливрейный отряд внес засахаренный миндаль, марципаны и фрукты в сахаре, а с ними громадные графины со сладкой мадерой. Как он может вести себя так, словно это пиршество будет продолжаться вечно? Точно у него нет другой заботы, кроме как набивать свою утробу, хотя у него только что появилась молодая жена?
Послышался визг Джулии. Я испуганно повернулась: на глазах у всего зала папочка все пальцы по самые перстни засунул между ее грудей. Выудил оттуда кусок мяса, затолкал себе в рот, причмокнул, подмигнул гостям за столом под ним – а там сидели одни кардиналы.
– Ничто так не разогревает язык, как женский пот, а? – с усмешкой сказал он.
Зал взорвался хохотом. Кардиналы последовали его примеру и принялись засовывать куски мяса за корсажи ближайших соседок, женщины визжали и в шутку отмахивались от блудливых кардинальских рук.
Папочка откинулся на спинку кресла.
– Остальное – отдать черни, – приказал он Бурхарду.
Тот охнул, будто ему приказали отдать собственную ногу. Охранники отворили окна, впустив внутрь приятный вечерний ветерок. Гуляющие на пьяцце сбились в толпу, когда слуги принялись выворачивать из блюд на мостовую остатки десерта, сопровождаемые сахарным дождем.
Папочка поймал мой взгляд и подмигнул. Потом, прерывая актеров, громко крикнул:
– Музыка! Невесте пора танцевать! Кто здесь присоединится к моей Лукреции?
Актеры освободили пространство, оставив на полу принадлежности своего незаконченного представления: белую маску, куски потрепанных кружев, муляж позолоченного меча. Музыканты настроили инструменты. Наконец за разноголосицей струн я услышала испанскую мореску и с нетерпением повернулась к Джованни. Именно этого я и хотела – движения, чтобы разогнать застоявшийся воздух и разрушить оцепенение обжорства. Может быть, он во время танца шепнет мне какое-нибудь нежное словечко, смягчит мои дурные предчувствия.
Он отрицательно покачал головой:
– Не могу…
Залитая жиром салфетка по-прежнему свешивалась у него с воротника.
– Не умеете? – ошеломленно спросила я.
Благородные персоны даже самого низкого ранга умели танцевать. То была необходимая часть образования дворянина, не менее важная, чем верховая езда или фехтование.
