Но неподалеку бродили гиены, и когда я метнул его копье – свое копье, – оно вонзилось в лапу льва, пригвоздив его к земле. Зверь снова взревел, на этот раз от боли. Гиены услышали его рев и рассмеялись в ответ, и хохот их раскатился по дюнам, пока они окружали раненного зверя.
Лев пытался отбиться, но гиен было слишком много, а челюсти их – слишком сильны. Они рвали златогривого зверя на куски. Шерсть, кровь и кости разлетались по песку, а они пожирали льва заживо, и ничто не могло помешать им.
Я заставил Ло-Мелхиина смотреть.
Я проснулась от дуновения ветерка – струйки свежего воздуха, не отягощенного благовониями. На мгновение я забыла, где спала, но тут служанка поставила у моей подушки поднос, и я все вспомнила. Я вдохнула свежий воздух, струившийся сквозь открытую дверь, которую я не успела разглядеть накануне, прежде чем тусклый свет свечей усыпил меня, и приподнялась на постели.
– Госпожа, – сказала служанка, – вы должны выпить чаю.
Должно быть, принося завтрак другим женам, она обнаруживала лишь их бездыханные тела, лежащие в шелках. Впрочем, увидев меня живой, она не выказала ни удивления, ни облегчения.
Она протянула мне чашку с такими тонкими стенками, что я удивилась, как в ней держится жидкость. Я взяла чашку обеими руками и отпила. Вкус был ужасный, и я узнала его по описанию своей матери. Это был чай, который пьют, чтобы не зачать ребенка. Ло-Мелхиин вчера дотронулся лишь до моих рук, но я все равно выпила чай до дна.
Прошлой ночью в этой комнате были силы, которых я не понимала. При мягком дневном свете было сложно все вспомнить, но проще было поверить. Я все еще чувствовала в своей груди слабый трепет и знала, что сомнений быть не может. Тот свет, что пробежал между нами, сперва от меня к нему, а потом обратно в другом цвете, не походил ни на что, виденное мною прежде. И здесь мне некого было расспросить об этом.
– Госпожа, – вновь обратилась ко мне служанка, – желаете ли вы поесть?
Интересно, ждала ли она от меня слез или жалоб? Но я лишь села, скрестив ноги, и потянулась за пиалой. Служанка поклонилась, подавая мне ее. Бронзовая посуда была прохладной на ощупь. Еда была простая, будто повар, готовивший ее, знал, что я родом из пустыни, и боялся, что от непривычной пищи мне станет плохо. Я зачерпнула хумус куском хлеба и стала медленно жевать, а служанка стояла рядом, наблюдая за мной.
Ей столько же лет, сколько и мне, подумала я, хотя кожа ее под покрывалом была бледнее моей. Она не знала столь сильного солнца и ветра, как я. Ногти ее были коротко острижены, как и у меня, а волосы уложены аккуратными кольцами на затылке. Такую сложную прическу я никогда не пробовала сделать, и я стала соображать, как бы ее повторить, но мне было не видно, как она закреплена под шелковым покрывалом. Потом я вспомнила про купальню, где меня наряжали вчера, и поняла, что мне уже никогда больше не доведется причесываться самой. Прическа королевы должна быть изысканна и выполнена чужими руками.
Когда я доела, служанка поставила пиалу на поднос и потянула за шнур, висевший у изножья постели. Раздался нежный перезвон, по сигналу которого в комнату вошли другие служанки. Они принялись распахивать ставни и окна, впуская в комнату свежий воздух, а одна из них унесла посуду. Первая служанка протянула мне руки, и я позволила ей вытащить себя из постели. Я пошла вслед за ней по дорожке, где снова услышала журчание воды. Я остановилась, сомневаясь, позволено ли это, но не услышала возражений и стала смотреть на источник звука. Я пережила эту ночь, чтобы взглянуть на него, и не была разочарована.
Это была статуя женщины, которая гордо возвышалась, опершись ногами на спины двух львов. В руках она держала перевернутый кувшин, из которого тонкой струйкой лилась вода на разноцветную гальку. Женщина была красива, но в глазах ее я заметила нечто, что мне не понравилось, что не сочеталось с ее лицом.
– Госпожа, – сказала служанка, – это мать Ло-Мелхиина. Эту статую изваял Фирх Камнедар в честь ее выздоровления.
Мать Ло-Мелхиина долго и тяжело болела. Здоровье уходило из нее капля за каплей, оставляя ее бледной, хрупкой и лишенной жизненных сил, словно брошенные на солнце голые кости. Когда Ло-Мелхиин вернулся из пустыни после встречи с тем неведомым демоном, который завладел им, он излечил ее, но теперь она больше не выходила на солнце. Интересно, знакомилась ли она с женами своего сына или же не видела в этом смысла?
– Госпожа, – позвала служанка, и я последовала за ней в купальню.
Сегодня они одели меня проще и использовали куда меньше благовоний. Они расчесали мне волосы, свернули их в кольца и закололи под покрывалом. Я не знала, что сделали с пурпурной дишдашой моей сестры, в которой я приехала сюда. Она казалась мне такой изысканной, когда я ее надевала, а теперь я даже не помнила, когда ее с меня сняли. Интересно, ее просто выбросили или отдали кому-то? А может, сохранили ее для моих похорон?
Теперь меня облачили в платье куда более тонкой работы. Шелк был почти невесомым, а стежки – такими мелкими, что мне пришлось прищуриться, чтобы их разглядеть. Служанки накрасили меня, чего не делали прошлой ночью: подвели глаза черным, а потом синим, под цвет платья. Закрыв глаза, я увидела перед собой жителей своей деревни и стала наблюдать, как они просыпаются и готовятся к дневным трудам.
Наш отец по возвращении обнаружит, что его второй дочери больше нет. Возможно, он даже будет скорбеть по мне, вспоминая девочку, которая держалась за край его платья во время потопа, и женщину, которую он мог бы в паре с моей сестрой выменять на достойный выкуп. Нашим братьям, пожалуй, нечего будет сказать. С тех пор, как по наступлении нашего с сестрой десятого лета мы оставили пастушью работу и стали проводить свои дни в шатрах, обучаясь тому, что пригодится нам в замужней жизни, мы видели их нечасто. Мысленно шагая по деревне, я прошла мимо них и направилась в шатер, где теперь спали моя мать, сестра и ее мать.
Я откинула клапан и заглянула внутрь. Вот алтарь, который соорудила сестра в мою честь. Он меньше того, что стоит в пещере, но сделан с большой любовью. Он сложен из темных камней, а вокруг них лежит пурпурная ткань, оставшаяся от платья, которое мы шили вместе с сестрой и которое я забрала у нее, чтобы спасти ей жизнь. На алтаре вместо лампады стоит сальная свеча. Такие свечи стоят дороже и сгорают быстрее, но свет от них ярче, и говорят, что божества внимательнее к такому свету, потому что он больше похож на солнечный.
Сестра стояла на коленях перед алтарем и шептала молитвы на семейном наречии. Моя мать стояла на коленях подле нее, но молчала. Лицо ее было заплаканным, и я знала, что она не будет молиться за меня, пока не сможет вложить в свои молитвы лишь гнев и надежду. Слезные молитвы предназначались для умерших – как когда мы молились за брата моей сестры, которого унес потоп, и за детей, которых потеряла моя мать. Мать моей сестры делала узелки из черной нити и выкладывала их на пурпурный шелк, чтобы придать законченный вид алтарю. Я надеялась, они не забудут, что сестре нужно новое платье. Не стоит им посвящать этому алтарю всю свою жизнь.
– Госпожа, – окликнула меня одна из служанок, и я открыла глаза.
– На мне вчера была пурпурная дишдаша, – сказала я. Слова вырвались сами собой. Это были первые мои слова за много часов. Служанки встрепенулись, но тут же совладали с собой.
– Да, госпожа, – ответила девушка, которая принесла мне завтрак.
– Я бы хотела получить ее назад, – сказала я. – Мы сшили ее вместе с сестрой, и мне бы не хотелось, чтобы ее уничтожили.
– Конечно, госпожа, – ответила она.
Я не привыкла сидеть без дела, поэтому день тянулся бесконечно долго. В моих покоях не было никакого рукоделия, а служанка, сидевшая со мной, молчала. Я кое-как перетерпела утро, потом пообедала печеными перцами, а с наступлением вечера меня вновь повели в купальню. Служанки умыли меня, распустили и расчесали мне волосы, втирая в них благовония. Меня снова облачили в шелка на столь тонких завязках, что я в любой момент могла остаться обнаженной, и отвели в мои покои.
Ло-Мелхиин, как и накануне, вошел и сразу сел, на этот раз на постель.
– Ты все еще не боишься меня, – отметил он.
– Мне все еще нечего бояться, – ответила я.
– Расскажи мне еще о своей сестре, – сказал он тогда. – Раз ты готова умереть за нее, должно быть, о ней есть что рассказать.
– Так и есть, – сказала я. – Мы вместе сшили платье, такое прекрасное, что сам король обманулся, выбрав синицу вместо журавля.
– Этого платья ей больше не видать, – сказал Ло-Мелхиин. – Если я пожелаю, его уничтожат. Я знаю, что ты просила вернуть его.
– Моя сестра сошьет себе другие платья, – сказала я. – Наш отец любит ее мать и привозит ей лучшие шелка. Мать ее не глупа, чтобы тратить их на себя, и она обучила мою сестру шить платья и покрывала, такие прекрасные, что, когда она идет на базар, никто не может отвести от нее глаз. Теперь она будет шить, вкладывая в стежки свои собственные секреты, и они станут еще могущественнее, потому что ей не придется делить их ни с кем, даже со мной.
