– Но Перотто – любимый слуга папочки! Он бы никогда…
– Как я сказал, отец не оставил мне выбора, – оборвал меня Чезаре.
– Не оставил выбора? – взвизгнула я. – Ты убил их!
Его передернуло.
– Я сделал это ради тебя. Можешь меня ненавидеть, оскорблять, обвинять, если это облегчит твою совесть, но сделано это было ради тебя. Теперь знают только члены семьи.
– Санча не член семьи. – Слезы текли по моему лицу. – Она знает. Она сказала мне. Она что, тоже должна умереть? Привести ее к тебе, чтобы ты своей удавкой заставил ее молчать?
– Санча – член семьи. Она замужем за Джоффре. И потом, мы же не можем угрожать неаполитанской принцессе. Она спрашивала у папы, почему ты в Сан-Систо; она догадалась, почему ты там, поэтому мы сочли, что лучше сказать ей про ребенка. Иначе она бы все время задавала вопросы и доискивалась до правды. Но это все, что она знает. Она понятия не имеет, кто отец, и мы настоятельно тебе рекомендуем не посвящать ее.
– Настоятельно рекомендуете? – Я отняла свою руку. – Даже если эта принцесса вскоре выйдет за тебя замуж? – На его лице отразилось недоумение, и я рявкнула: – Да, она и об этом мне сказала. Ты собираешься снять с себя обет, принесенный Церкви, и взять ее в жены, потому что тебе нужен новый титул – титул, который теперь принадлежит нашему брату: князь Сквиллаче.
– Лючия, – неуверенно начал он, – ты не должна верить всему, что слышишь…
Грубый смех, замешенный на ярости, сорвался с моих губ.
– Скажи это Риму! Скажи это всем, кто ведет разговоры о том, почему я столько времени провела в монастыре. Развесь на всех пьяццах оповещения: «Горе тому, кто осмелится задавать вопросы. Чезаре Борджиа заткнет рот всем, кто скажет против нас хоть слово».
Мне доставляло злорадное удовольствие видеть, как бледность покрыла лицо Чезаре. Я шагнула прочь от него, он снова протянул было ко мне руку, но я сказала:
– Не прикасайся ко мне! Я больше никогда не хочу тебя видеть. Ты не должен был это делать. Я тебя никогда не прощу!
Я повернулась и пошла назад во дворец, ничего не видя и не слыша вокруг. Словно в тумане, я миновала курьеров, спешащих из зала, прошла по Ватикану на залитую светом факелов пьяццу, пересекла ее на пути к моему палаццо и поднялась по лестнице в покои.
Там ждали мои дамы.
– Пантализея еще не вернулась, – встревоженно сказала Никола. – Она ушла несколько часов назад, чтобы встретиться с Перотто, но так и не появилась.
Не сказав ни слова, я прошла в спальню и закрыла дверь. И, только оставшись одна, я дала волю горю. Я засовывала костяшки пальцев в рот и кусала их изо всех сил, разрывая кожу, пока на языке не начинал ощущаться вкус крови.
Я закрыла лицо руками и рыдала, пока не выплакала все слезы.
Шли дни. Я не выходила из палаццо, где Никола и Мурилла суетились вокруг меня, пытались соблазнить фруктами, кусочками окорока и manchego[74] из Кастилии. Мне ничто не лезло в горло. Я похудела, стала вялой. Мое возвращение к прежней жизни обернулось иллюзией, жестокой шуткой судьбы. Я тосковала по мирной упорядоченной жизни в Сан-Систо, где я знала, что меня ждет, а Пантализея всегда была рядом. Если бы я могла, то вернулась бы в монастырь, отказалась от всех мирских радостей и заперлась там. Но мой сын находился во власти моей матери, и мир за дверями палаццо не хотел оставить меня в покое.
Не прошло и недели, как Санча пришла порадовать меня новостью: папа отлучил брата Савонаролу во Флоренции, приказал его арестовать и сжечь на костре. Я молча сидела в кресле, а она, отправив дам проветривать мои платья и чистить драгоценности, принялась рассказывать подробности о жуткой смерти брата Савонаролы: как его разрывали на части на дыбе, заставляя отречься от ереси, а потом подвесили над костром и зажарили живьем. Я ждала: вот сейчас услышу, как топнет негодующе Пантализея, возмущенно фыркнет, пробормочет вполголоса что-нибудь о легкомысленной принцессе, у которой много времени и никаких манер.
Но тело Пантализеи выловили из Тибра, связанное и в мешке. Несколько дней спустя у набережной всплыло тело Перотто. Я заплатила за погребение: Перотто похоронили в обычной могиле, а Пантализею в местной церкви. Так папочка возместил ее семье утрату.
Никола и Мурилла были безутешны. Санча выдумала объяснение: якобы моя служанка и ее любовник отправились в город, где были ограблены и убиты. Объяснение было шито белыми нитками: Пантализея никогда не отваживалась выходить в город с наступлением темноты, да и Перотто, верный слуга моего отца, никогда бы не допустил этого. Тем не менее мои дамы приняли такую версию. Столько людей погибало от рук головорезов и мошенников. Разве не так же погиб и мой брат Хуан? Если насильственная смерть могла настичь сына его святейшества, то почему не слуг?
Наконец я поддалась на уговоры Санчи.
– Давай, – настаивала она. – Ты должна одеться и выйти из дому. Хочешь, я провожу тебя к Ваноцце? Тебе это пойдет на пользу.
Я поняла, что, погрузившись в скорбь и ужас последних дней, перестала тосковать по своему ребенку. Где-то в глубине души я винила и его: ведь избавься я от плода своевременно, как предлагала Пантализея, ее жизнь была бы спасена. Но это чувство испугало меня саму, и я прислушалась к предложению Санчи. Закутавшись в плащ, я направилась с ней в дом моей матери, где увидела сына: он играл, лежа на одеяле в зарешеченном дворе.
Он был прекрасен, сучил пухлыми ножками. Ему понравилась шнуровка на моем рукаве: он тянул и тянул, пока не выдернул шнурок и не попытался засунуть его в рот. И тут вскипела моя печаль: я вспомнила, как любила его Пантализея, и чуть не заплакала, склонившись над ним.
– Чтобы никаких слез перед маленьким Хуаном! – Укор Ваноццы обрушился на меня, как удар кулака. – Он почувствует твое настроение.
Я повернулась к ней:
– Его зовут Родриго!
Она пожала плечами:
– Я изменила его имя при крещении. Хуан, или Джованни по-итальянски, – вот его нынешнее официальное имя. Твой отец объявил, что это его ребенок, он бы никогда не стал называть бастарда своим именем, так что это было необходимо… Так же, как и неприятность со слугами. Уверяю тебя, никому это не доставило удовольствия, но иногда мы должны делать то, что противно нашей природе, чтобы защитить тех, кого любим. – Она смотрела на меня, потерявшую дар речи от ужаса. – Теперь дело сделано, и мы не должны больше о нем вспоминать.
Не дожидаясь моего ответа, она занялась своими делами. Я осталась нянчить сына, который вскоре заснул на моих руках.
Тогда Ваноцца вернулась и забрала его у меня.
На обратном пути Санча была непривычно подавленной. Когда я пожелала ей спокойной ночи, она тихо сказала:
– Я никогда не имела намерений обманывать тебя. Я слышала, как Чезаре разговаривал с этим своим слугой с рыбьими глазами – Микелотто. Я пыталась его разубедить, но он сказал, чтобы я не совалась в дела, которые меня не касаются. Приказал мне отвлекать тебя в зале, а он с Микелотто отправился их искать. Предполагалось, что ты ничего не узнаешь. Они должны были просто исчезнуть, а потом их тела нашли бы и посчитали бы их жертвами неизвестного убийцы.
– Но я все узнала, – сердито напустилась на нее я. – Если бы ты соблаговолила сказать мне, когда еще было время, то я, возможно, сумела бы это предотвратить. Но ты предпочла промолчать, и теперь они мертвы.
Она посмотрела на меня взглядом, полным отчаяния. Мне захотелось утешить ее, ибо теперь я поняла: что бы мы ни делали, мы не в силах были ничего изменить. Разве что выкрали бы Пантализею и Перотто из Рима, но и тогда мой отец нашел бы способ разделаться с ними. Но я не сказала ей этого. Она предала меня, как папочка и Чезаре, а потому в свое палаццо я отправилась в одиночестве.
* * *
Несколько недель спустя, когда я вышагивала по cortile в беспокойстве от собственного отказа возвращаться в Ватикан, появился Чезаре.
Я не слышала его приближения. Только что я была одна, пинала упавшие с фруктовых деревьев бутоны, потом повернулась и увидела его: он стоял под колоннадой, похожий на тень между пилястрами. Несмотря ни на что, его вид тронул меня, хотя я и напустила на себя безразличие, когда он сказал:
– Говорят, ты не желаешь видеть отца. Он просил тебе передать, что с таким же успехом ты могла остаться в монастыре – ты ведь все равно живешь тут взаперти, будто монахиня.
– Его это удивляет? Не должно бы после того, что он приказал тебе сделать.
– Лючия… – произнес он, и я замерла. – Лючия… – повторил Чезаре, а потом метнулся ко мне и упал на колени. – Прости меня! Я тебя умоляю! Я сделаю все, что ты скажешь, только не отказывай мне в своей любви! Я этого не вынесу!
Я старалась противиться его мольбам, его магнетической близости. В ту страшную ночь я дала себе клятву, что никогда в жизни не прощу его. Он убил Перотто и Пантализею, как зверей на охоте, сделал это в самом саду Ватикана. Его подручный запихнул их тела в мешки и сбросил в Тибр. Этот ужас я не могла примирить с образом моего брата, которого любила, которого обожала больше, чем отца. Он превратился в другого человека, которого я не знала и не хотела знать. И все же вот он стоит передо мной на коленях со склоненной головой. Мне хотелось погладить его медные кудри, сказать, что он, как никто другой, знает: что бы он ни сделал, я никогда не смогу отказать ему в любви.
