Как это ни невероятно, но мой муж говорил именно то, что думал.
Когда-то давно мы с ним провели часок в библиотеке, но разве этого достаточно, чтобы строить общее будущее? Как и в случае с моим первым браком, я совсем не знала своего супруга.
Я пыталась скрыть тревогу. К моему облегчению, музыка заиграла громче: задребезжали трубы, появились танцоры в белом, в великолепных головных уборах, с масками мифических животных. Танцоры подпрыгивали в сальтарелло, любимом танце при испанских дворах, но я сразу же узнала среди них Чезаре.
Атласные, цвета слоновой кости рейтузы обтягивали его бедра и тонкую талию, а свободная рубаха была распахнута на груди. Он выделывал ногами разные пируэты. На нем была маска единорога; рог торчал изо лба, глаза сверкали в прорезях, украшенных по краям бриллиантами. В паре с ним танцевала изображающая грифона рыжеволосая женщина в усыпанном драгоценными камнями домино; серебристый корсаж с низким вырезом позволял любоваться ложбинкой между ее грудями. В вихре юбок она крутилась вокруг Чезаре; он обхватил ее за талию и, выходя за рамки приличий, поцеловал в шею. И все это время глядел прямо на меня.
Я замерла. Танец продолжался, и я наконец осмелилась взглянуть на Альфонсо. Откинувшись на спинку, он снисходительно улыбался и постукивал по кубку в такт мелодии. Если мой муж и заметил наглую выходку Чезаре, то никак этого не показал. Потом, оглядывая зал, где большинство гостей сидели развалясь после сытного застолья и обильных возлияний, я увидела Санчу и Джоффре за столом рядом с возвышением папочки.
Она была в бешенстве. Отшвырнув в сторону салфетку, она встала. Джоффре смущенно покосился на отца, явно не понимая, последовать ли ему примеру жены. Папочка с возвышения махнул рукой, приказывая моему младшему брату оставаться на месте, после чего демонстративно отвернулся. Санча решительно оправила на себе платье и в сопровождении своих дам устремилась прочь.
– Она не любит, когда из нее делают дурочку, – сказал Альфонсо, и я снова перевела на него взгляд. – Хуже ее характера есть только одна вещь – ее гордыня. – Он рукою накрыл мою руку, лежащую на колене, и стал перебирать мои пальцы. – Но нам вовсе не обязательно принимать близко к сердцу ее разочарования, верно?
Произнеся эти слова, он дал понять, что прекрасно осведомлен о размолвке между Санчей и Чезаре. И еще он имел в виду, что, в отличие от них, у него и у меня нет никакой нужды проявлять строптивость.
– Ваш отец поставил условие: мы должны год провести в Риме, – продолжил он. – Я, естественно, согласился, но, когда год закончится, мы уедем в Неаполь и заживем своим домом. – Он помолчал, поднял другую руку к моей щеке. – То есть если вы не будете возражать.
– Не буду, – сразу же ответила я, хотя опыт жизни в Пезаро давал все основания сказать, что все кони его королевства не смогут утащить меня в Неаполь, который находился еще дальше от Рима.
Но я этого не сделала. В то мгновение, когда он взял мою руку под столом, а другой приподнял мой подбородок, я согласилась бы отправиться с ним в Новый Свет на протекающем галеоне, если бы он попросил.
– Пожалуй, пора нам удалиться, – заметил он.
Я кивнула, он помог мне встать, и тут же какофония разговоров, звона кубков и движения танцоров прекратилась, словно пантомима замерла в самый разгар действа.
Я кинула взгляд на Чезаре. Из-под его маски капал пот, кудри прилипли к черепу. Я чувствовала на себе его взгляд, пока мы шли к папочке, чтобы выразить ему почтение. Папочка отпустил нас с блаженной улыбкой и дал знак стражникам проводить нас в мое палаццо.
– С нами больше никто не идет? – спросила я Альфонсо, когда мы двинулись к двери.
– Его святейшество поставил свои условия. То же самое сделал и я. Никаких публичных постельных сцен, никаких подтверждений. Эта ночь, жена моя, будет принадлежать только нам двоим.
Никто не позаботился приготовить нам брачную спальню, только Никола и Мурилла, дай им Бог здоровья, зажгли в моих комнатах ароматические свечи. Сами они встретили нас у двери снаружи и поклонились, едва скрывая усмешки. Я укоризненно посмотрела на них. Глаза Николы светились озорством, а Мурилла выпячивала маленькую грудь, подражая Альфонсо, и поднимала брови в дерзком одобрении.
Дверь закрылась. Альфонсо встал у меня за спиной, я почувствовала его плоский и жесткий живот.
– Наконец-то, – выдохнул он.
Его губы прикоснулись к моей шее, пальцы разворошили волосы, принялись развязывать ленты, снимать сеточку, отшвырнули ее в сторону, как ненужную мишуру. Я стояла не двигаясь и гнала навязчивые образы, но перед моим мысленным взором снова встал тот вечер, когда Хуан совершил надо мной насилие. Тогда впервые ко мне вот так прикоснулся мужчина, и мной овладел такой ужас, что я едва могла дышать.
Альфонсо помедлил и чуть отступил. Я пришла в отчаяние. Я страшилась его прикосновений, но теперь, не чувствуя их, еще больше страшилась их потерять.
– Я не хочу навязываться, если мои ласки вам неприятны, – сказал он.
Я развернулась с излишней поспешностью.
– Вы… Ваши ласки мне очень приятны, – сказала я, но, вероятно, дурные предчувствия отразились на моем лице.
– Правда? Если бы я позволил себе высказать предположение, то сказал бы, что вас охватил ужас.
– Ничего подобного. – Я пыталась говорить уверенно. – Если вы забыли, то я уже была замужем, мой господин. И я хорошо знаю, что от меня требуется.
Он вздохнул:
– И я хорошо знаю, что вы не та, за кого вас выдают.
У меня перехватило горло.
– Я вам уже говорила: я не обращаю внимания на слухи. А потому не знаю, кто и что говорит обо мне, – ответила я, хотя и знала.
Девять месяцев я провела вдали от толпы и злобных сплетен, но все же догадывалась, что обо мне болтают. Дескать, дочку Борджиа бросил муж, поскольку ее домогается собственный отец, из-за чего мужа и вынудили признать себя импотентом. В конечном счете позор Джованни не мог сравниться с моим, потому что он снова женился и смог доказать свои способности с новой женой, тогда как я… я должна до конца дней нести груз его клеветы.
– Не знаете? – Альфонсо на миг опустил взгляд. Когда он поднял глаза, на лице его было мрачное выражение. – А стоило бы. Каждый, а в особенности люди нашего положения, должен знать, что о нем говорят.
Атмосфера в комнате изменилась. Я скрестила руки на груди, прогоняя неожиданный холодок.
– Я… я не хочу знать. Какую пользу может мне принести такое знание?
Я услышала интонации папочки в собственном голосе, вспомнила его предостережение насчет злобных слухов, распространяемых о нас, и теперь боялась продолжения разговора. Мне была невыносима мысль о возможных слухах обо мне в Неаполе, о циничных спекуляциях, непотребных намеках, в которых может содержаться зерно правды.
Он шагнул ко мне:
– Я знаю, в первый раз вас выдали замуж не по вашему выбору. И не могу себе представить, чтобы вы были счастливы в браке. Мне известны подробности, но я клянусь вам своей жизнью, что никогда не причиню вам боли, никогда не буду вас ни к чему принуждать. Если вы предпочитаете провести эту ночь в одиночестве, я уйду без всяких претензий. Я буду ждать сколь угодно долго, пока вы не будете готовы.
Благодарность заглушила мои страхи. Он не просил правды, хотя, вероятно, и подозревал, что я не девственница, как заявлял мой отец, что на самом деле мы лгали не только относительно моей невинности. Он просто ждал ответа, надеясь, но не настаивая. Я вспомнила, как импульсивно поцеловала его в библиотеке, и, думая о том, как это будет чудесно – любить свободно, а не по принуждению, неожиданно для себя сказала:
– Я всегда была готова для вас.
Больше мы не говорили. Минувшая боль растворилась в ощущениях, в медленно нарастающем восторге, от которого я чуть не лишалась чувств, когда он снимал с меня одежды. Наконец я предстала перед ним обнаженная, с распущенными волосами, ниспадавшими до пояса. Он посмотрел на меня с тем же изумлением, какое я видела в его глазах в библиотеке. Я заставляла себя стоять неподвижно, словно позируя ему, не поднимала рук, чтобы закрыть соски, которые налились под его взглядом и от касания воздуха к моей коже, не прятала за ладонями золотой треугольник на лобке, которого по-настоящему не видел еще ни один мужчина.
– Боже мой, как же ты красива! – хрипло сказал он. – Как на той картине Боттичелли – на той, где Венера в раковине, вся белая, розовая и золотая, словно сейчас родилась из пены.
Во рту у меня пересохло, щеки горели. Он опустился передо мной на колени, обхватил ладонями мои ягодицы, придвинул меня к себе. Когда я почувствовала его язык, быстрый как молния, стон сорвался с моих губ.
Я закинула назад голову. Колени у меня начали подгибаться. Мои пальцы погрузились в его волосы, а он уходил все глубже и глубже, и я слышала одновременно и свое затрудненное дыхание, и крик наслаждения, рождавшийся внутри меня. Он уложил меня на ковер, я чувствовала его пальцы повсюду, его одежда словно растворилась сама по себе. Он приподнялся надо мной, и я увидела грудь Геракла, так непохожую на то, что я видела у братьев, – широкую, мускулистую, в пушке каштановых волос, на ощупь напоминающих грубоватый шелк. Его руки, словно высеченные из гранита, уперлись в ковер по обе стороны от меня; он казался огромным. Я чувствовала его напряженный, пульсирующий член на моих бедрах. Глядя ему в глаза, я протянула руку и ухватила его плоть, ощутила ее биение в своей руке.
