Продавщица вежливо объясняла:
– Фигурка немного повреждена, но она не сгнила, хотя и была изготовлена в семнадцатом веке…
– Откуда она?
– О, сеньор, очень трудно ответить на этот вопрос. Такие фигурки обычно бывают украдены из часовен… Потом их многократно перепродают, чтобы замести следы.
Снятый с креста смотрел на меня с состраданием. А я уже молился ему: “Прости меня, Господи. Я не купил Тебя, я выкупил, чтобы искупить свои прегрешения”.
В холле “Конкистадора” меня поджидала группа писателей во главе с Эдмундо Эррерой – председателем местного союза писателей. Мы распили виски.
– А где Виктор Хара? – вдруг спросил я у них.
Они обиделись.
В 17 часов мы снова вошли во дворец Аламеда – на этот раз на встречу с президентом. Странное чувство охватило меня, когда мы вошли в безлюдный кабинет. Там не было даже секретарши. Нас никто не спросил, куда мы идем. И мы сидели в каком-то магическом вакууме. Сальвадор Альенде появился с пятнадцатиминутным опозданием. Но в Латинской Америке точность считается мелочностью. Альенде был очень интеллигентным человеком. Он говорил весьма артистично, но без аффектации. И тоже, в свою очередь, педалировал экономические трудности. И тоже оказался историческим оптимистом. (Как и я.)
– Но у вас вовсю звучат призывы к гражданскому неповиновению. Разве вы не боитесь переворота?
– Нет. Это законные действия протеста со стороны оппозиции. Господа, следует знать историю и понимать дух этой страны, чтобы понять, что происходит. Чили – не банановая республика. С тех самых пор, как существует наше государство, здесь не было ни одного настоящего переворота. У нашей демократии долгие традиции…
Альенде говорил примерно минут двадцать и прервал свою речь несколько неожиданно. Мы вручили ему почетный золотой значок Отечественного фронта и пожелали удачи.
Вечером посол пригласил всех в свою резиденцию – на нечто среднее между коктейлем и ужином. Мы с Георгием Андреевым переглядывались – при костюмах, с бокалами виски в руках – и улыбались. Нам вспомнились двое робких юношей из литературного кружка имени Вапцарова.
Прием вышел совсем немноголюдным. Первым прибыл директор национального банка. Он похвастался, что его род происходит из Египта. Потом появились двое сенаторов. И наконец, глава небольшой, но исключительно революционно настроенной Чилийской социалистической партии – Карлос Альтамирано. Мы разговорились с ним в тихом внутреннем садике резиденции. Что за неожиданная близость двух людей? Мы проговорили до трех часов ночи и были похожи на детей, которые не хотят расставаться. Время, отведенное на игру, истекло. Наступила ночь. Мамы стали звать их домой, а они все стояли в укромном уголке двора и разговаривали…
Я собрал вещи; пора было ехать в аэропорт. Пошел холодный дождь. Среди пассажиров, готовящихся к посадке, я в последний раз заметил Анджелу Дэвис. Она была усталой и нервной, как и я. Больше я ее не видел. Значит, здесь и правда был конец света. “Боинг” компании “Авианка” унес нас из Чили – прочь от этой бесконечной береговой линии, прочь из страны с сумасшедшей географией, которой в скором времени предстояло стать страной с сумасшедшей историей.
Чили. Краткий эпилог
Когда я вернулся из Латинской Америки, то попал в больницу. И долго там пролежал. В моей крови плавали сгустки. Перед тем как заснуть, я на всякий случай с собой прощался. Так появилась книга “Дневник для сожжения”. Но пока я ее заканчивал, генерал Пиночет закончил свой кровавый переворот в Чили. Тысячи людей были расстреляны. Не пожалели даже Виктора Хару. Тысячи оказались разбросаны по свету, как бедные изгнанники. В миг глубокой скорби из моего сердца вырвался “Крик о Луисе Корвалане”.
Ярость вершит суд над моими мыслями.
Боль истязает мою память.
Плачут филантропы.
Все опять чисты.
Расстреляли Чили,
а убийц не назвали…
Ах да, инфляция – вот главный вопрос…
30 сребреников стоил Христос,
а Луис —
500 000 эскудо.
Как же нам знакома эта драма.
Эта клятва:
“Кровь, Сантьяго, кровь! ”
Но ты,
который снова поднял знамя,
не повторяй же готские программы!
Раз этот бой последний,
стреляй первым!
Наверное, это самое жестокое мое стихотворение. Мне сказали, что его давали прочесть Корвалану. И по слухам, оно его расстроило. Жаль. Очень жаль.
Пиночет составил список левых политических деятелей и приложил к нему ценник за голову каждого из них. Корвалан был там не на первом месте. Дороже всего оценили голову Карлоса Альтамирано. И вдруг в наших газетах я прочел, что он в Софии. Я разыскал его, и мы пошли в ресторанчик с национальной кухней. Там мы никак не могли наговориться. Как будто были друзьями с самого детского сада.
– Слушай, а как Пиночет так продвинулся в армии?
– С помощью наших подписей. Мы же его и выбрали.
– Почему?
– Потому что он лучше всех подавал пальто нашим женам.
– А у тебя как получилось спастись?
– Как получилось? Помощников у меня было немного, но все они были надежными. Меня поджидали минимум три тайные квартиры. А где я буду ночевать, я решал сам, причем в последний момент. И старался не задерживаться слишком долго на одном месте…
– Скажи, а что для тебя было самым ужасным во время погромов?
– Конечно гибель товарищей. Но было и еще кое-что, от чего я всякий раз едва не умирал… Моя самая надежная квартира находилась на чердаке в доме напротив полицейского участка. Рано утром я смотрел в форточку, как перед его зданием выстраивается длинная очередь людей, которые пришли, чтобы сообщить о разыскиваемых революционерах. За такие сведения платили. И я смотрел на доносчиков. Это были и рабочие и интеллектуалы. Может, они делали это ради хлеба для своих детей, но ведь это были те, кому я верил, ради которых я жил и боролся… Вот это и было самым ужасным моим переживанием.
•
12 октября 1972-го мы снова приземлились в Кальяо – аэропорту Лимы. И снова Любен Аврамов, полный затаенного энтузиазма, встретил нас и отвез в гостиницу. Виды по обеим сторонам длинной дороги, ведущей в центр столицы, многое говорили о социальном состоянии страны. Сначала мы ехали через пустыню. Воздух в районе Лимы невыносимо влажный, хотя дождь идет раз в пятьдесят лет. Потом мы оказались в полосе бидонвилей. Так назывались новые районы – плод взрывной волны миграции из деревень в город. Их неописуемая бедность стала источником революционного напряжения, которое трясло Перу сильнее ставших знаменитыми местных землетрясений. Центр, находившийся в подобном окружении, представлял собой богатый старинный город с низкими дворцами в испано-мавританском колониальном стиле с элементами архитектурной цивилизации инков. Эта дивная эклектика была отлично видна с 17-го этажа гостиницы “Крилон”, в которой у меня был номер с балкончиком. Но несмотря на это, мы сразу же отправились осматривать достопримечательности.
Вот и бронзовый монумент Франсиско Писарро. Пока мы пьем крепкий кофе в “Капри” (позади памятника), мне рассказывают, как современные поколения вполне символично отодвигают победителя инков все дальше и дальше от центра. Такая эмансипация приятно щекочет перуанский национализм.
Изначально название Перу принадлежало одной гигантской колонии по обеим сторонам от Анд. Эта колония распалась после битвы при Аякучо, когда объединенные войска Симона Боливара, Сан-Мартина и О’Хиггинса нанесли сокрушительный удар испанской армии. Но все же каким-то таинственным образом в сегодняшней республике продолжает жить дух нескольких империй…
Вместо того чтобы поспать, мы с Лалю до двух часов ночи говорили об истории Америки. Возможно, в этом виноват настоящий кофе.
А с утра мы пошли в музей инкского искусства. Какая странная эротика в керамике! Как будто смерть занимается любовью с еще не созданными Адамом и Евой. Меня потрясли плачущие чаши, но еще больше – улыбающийся мертвец. Мы погуляли и по современному кварталу Мирафлорес, чтобы прийти в себя и дождаться официального обеда, который посол давал в нашу честь. Симпатичный домик в дипломатическом квартале Сан-Исидро. На обеде присутствовали советский посол, какие-то важные перуанские общественные деятели и гости. Густаво Валькарсель – поскольку у него не было зубов, он выглядел старше своих лет; вдобавок он тогда почти сразу напился (может быть, от смущения). И Уинстон Орильо – 32-летний профессор из университета в Лиме – исключительно общительный человек, который почти сразу назвал меня hermano (брат). Воспользовавшись возможностью говорить по-русски и не быть понятым (гостями), советский посол предложил мне по-братски позаботиться об Уинстоне.
