– Он прекрасный парень, очень активный. Очень прогрессивный. И бедный, а мы никак не можем его поддержать. Мы было придумали присудить ему премию за переводы русской поэзии. Но как только я ее ему вручил, он так растрогался, что прямо во время церемонии подарил ее вьетнамским сиротам… Так ему ничего и не досталось. Поддержите его вы – чтобы его не заклеймили как русского агента.
Я смотрел на советского дипломата – сухопарого седого гвардейца, который вечно покачивался на краю алкогольной пропасти, но никогда в нее не срывался, и в который уже раз вспоминал рассказик Исаака Бабеля “Солнце Италии”.
Но поэт Уинстон Орильо оказался не единственным замечательным романтиком в этой стране. Перуанская левая интеллигенция была исключительно сентиментальна. За нашим столом сидел еще один профессор, который должен был произнести речь о Георгии Димитрове на собрании по случаю его юбилея. Добравшись до Лейпцигского процесса, оратор в восхищении пропел высоким голосом:
– И тогда Хорхе Димитров поджег фашистский Рейхстаг и озарил мрачную ночь…
– Нет, компаньеро! Нет! – вскочил в первом ряду посол. – Хорхе Димитров не поджигал Рейхстага, он выступал обвиняемым по этому делу! Именно в этом суть вопроса – он его не поджигал!
Профессор очень удивился:
– Что значит – “именно в этом суть вопроса”? Раз он его не поджигал, почему же он тогда герой?
Публика тоже осталась в недоумении.
После обеда мы на бешеной скорости понеслись к президентскому дворцу. У нас была назначена встреча со вторым человеком после Хуана Веласко Альварадо – с государственным премьер-министром президентского координационного совета генералом Хосе Грэмом Уртадо. Его кабинет оказался простым и строгим, похожим на казарму; однако же на стене висели два портрета: портрет президента и портрет легендарного предводителя народного восстания Тупака Амару. (Когда испанцам в конце концов удалось его поймать, они осудили его на страшную казнь – привязали к четырем коням и отпустили их, чтобы те его разорвали. Но Тупак Амару оказался сильнее – он удержал коней, так что его пришлось четвертовать.) Под стеклом письменного стола генерала я заметил фотографию голой (по собственной воле раскинувшей руки-ноги) красотки, скорее всего вырезанную из “Плейбоя”. Дверь кабинета осталась приоткрытой, так что мы переглядывались с генеральским охранником, на столе которого лежал заряженный автомат.
Как только мы поздоровались и изложили Грэму цель нашего визита в Перу, он тут же пустился красочно излагать философию военного правительства. Заявил, что в Перу слишком много бедных и неграмотных, которых легко обмануть, и потому здесь нет такой политической партии, которая могла бы возглавить революцию. Это сделает армия! Ее связь с народом осуществляется организацией СИНАМОС. Сегодняшняя перуанская революция не использует чужие образцы. Военные применяют тактику так называемого “шага попугая”, что означает: надо прочно поставить одну ногу, прежде чем шагать второй. “Нам, – с хитрецой продолжал генерал, – не подходит ни ползание черепахи, ни прыжки кенгуру”. Наш режим, заявил он, это чудо, сотворенное блаженными, точнее сказать – очень почитаемым местным святым Сан Мартином, добившимся того, что кошка, мышь и собака ели из одной миски.
– Мы несчастны в том мире, в котором живем. Мы боремся за тот мир – справедливый и счастливый, – в котором будут жить наши дети!
Интересно, знал ли генерал, который, бесспорно, был начитан, насколько стара та фразеология, которую он использовал? Он говорил почти как призрак. А моя нога в обмотке из эластичного бинта болела все сильнее.
Генерал перешел к выводам. А выводы, по его мнению, были следующими: в настоящий момент нет реальной базы для развития отношений с Отечественным фронтом; в скором времени, вероятнее всего, такое объединение произойдет на основе СИНАМОСа, но для этого надо разбудить революционную волю и совесть масс.
У меня едва хватило сил, чтобы поблагодарить генерала. Уже в машине я снял бинт, и мне немного полегчало. Я отказался от всех экскурсий и вечерних прогулок. Вернулся в номер… будто вошел живым в крематорий. Меня затянул огненный полусон моих детских лихорадок. На меня напали кошмары, хотя наутро я уже ничего не мог вспомнить. Остались только смертельная усталость, боль, угнездившаяся в ноге (уже терпимая), и страх путника потерять дорогу. Я действительно затерялся в песках бессилия. Жар меня отпускал.
Потом мы пошли в “Эр Франс” и забронировали места в Европу на вторник. Мне надо было держаться! И я делал вид, что со мной все в полном порядке.
И вот мы в Музее золота. Золотые руки, золотые ноги. (Мои собственные были из боли.) Золотые маски. Это был частный музей. Железные стены ограждали его ночью. Но несмотря на это, его еще охраняли с четырех башен пулеметами. Я тут же вспомнил о тех пулеметах, что охраняли медный комбинат у меня на родине. Печальное сходство и печальное отличие!
Устав от гипнотического блеска золота, мы отправились к вершинам Анд. Они были страшно голыми, грустно коричневыми и производили впечатление скорее своей вытянутостью, чем высотой. Анды напоминали мертвеца, накрытого собственным окровавленным пончо. Мы пообедали в скромном, но чистеньком придорожном ресторанчике и продолжили свой путь наверх, к царству кондоров. “Сияющий путь”, или Сендеро Луминосо, не был еще таким популярным, каким он стал потом. Но его “свободные территории” тоже были где-то здесь, на этих неприступных высотах. Когда я спрашивал о них, мне говорили: “Троцкисты! Маоисты! Забудьте!” Но я не мог не спрашивать, потому что там должен был скрываться первый перуанец, с которым я познакомился: писатель-революционер Сезар Кальво. Мы подружились на какой-то всемирной молодежной встрече. Он происходил из очень богатой семьи. Поселил к себе маленького ягуара, но звереныш не смог его приручить. Может быть, поэтому вместе с партизанами Сезар и скитался по Андам. Но сейчас нашей целью была маленькая шахтерская деревушка Сан-Матео – примерно в 150 км от Лимы и на высоте 3180 м. Мне показалось, что все там были индейцами. И все что-то жевали. Когда я полюбопытствовал, что именно, вместо того чтобы объяснить, меня затащили в единственный магазинчик (сельпо, так сказать) и купили мне горсть золотисто-зеленых листьев коки для жевания. Кока, как и ее производная – кокаин, “внизу” запрещены. Но на высоте более 3000 м они свободно продаются и употребляются, потому что считается, будто они помогают сердечной мышце адаптироваться к высоте. Все женщины там носят шляпы – широкополые и островерхие, – которые все же не могут скрыть бездонную печаль глаз и ранние морщины. В центре деревушки стоит памятник с надписью “Любимым героям Милану и Продану от благодарной армии Аргентины”. Я сразу же принялся расспрашивать о подвиге двух странников с болгарскими именами. Но все отвечали мне одно и то же: “Это памятник Сан-Исидро”. Не нашлось ни одного грамотного, который мог бы прочитать благодарность аргентинской армии.
Простор и высота всегда возбуждали меня сильнее кокаина. Опьянение солнцем, а может, и памятник искушали меня отыскивать некий болгарский колорит в час длинных теней. К сожалению, боль в ноге пробудилась, а вместе с ней поднялась и температура. Мне было уже сложно скрывать свое состояние. Когда мы вернулись в Лиму, посол позвонил какому-то знакомому врачу. Доктор Кабальеро Мендес тут же приехал и осмотрел меня. Он не скрывал, что мое положение очень серьезно – активизировался тромбофлебит.
– Вам не следовало подниматься на такую высоту.
Врач выписал мне лекарства для разжижения крови.
И вдруг всё исчезло. Было невыносимо душно и влажно. Я открыл балконную дверь и увидел, что звезды висят прямо надо мной, на расстоянии вытянутой руки. Потом я открыл чемодан. (Впрочем, он сам взорвался изнутри.) Это был тот ужасный чемодан, который то терялся, то находился, подозрительное существо, набитое мною во время урагана в Гаване грязной одеждой и сумасшедшими небесами. И вот сейчас проклятая стихия вырвалась наружу. Сначала задела стакан, и вода вылилась на лекарства. Потом схватила меня и, как сухой листок, выбросила вон из номера, подкинув высоко-высоко, под облака…
Боже мой! Я снова на вершине Анд! Но ведь индейский целитель Кабальеро Мендес предупредил, что эта высота для меня губительна!
– Очень уж быстро ты хочешь спуститься, – сказал кто-то. И это был Сумасшедший Учитель Истории. – С твоих Анд и пропаганд, парень, так быстро не спускаются.
– И что я, по-твоему, должен делать?
– Лично я рекомендовал бы тебе остаться здесь. В компании с Миланом и Проданом. Тебе даже поставят памятничек. Какое-то время ты будешь героем. Потом тебя могут объявить каким-нибудь святым Исидором. А если тебе отпущены долгие дни жизни, то все оставшееся время ты будешь спускаться с Анд. Конечно, если не сорвешься в первую попавшуюся пропасть. А так… будешь влачить свое существование, пока не состаришься и не поглупеешь, как я. Так все и будешь выспрашивать: “Где тут обетованная низина?” А люди будут рычать: “Оставьте его. Бегите. Он пришел с вершин… Анд”.
