…И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал – она невинна.
То было ночью в Сантьяго —
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
……………………………
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа.
……………………………..
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она – четыре корсажа.
……………………………..
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала атласная кобылица… [29]
В это волшебное лето я написал свою “Песню о Гарсиа Лорке”. Потом ее напечатали в первом номере журнала “Септември” за 1957 год. И она принесла мне первое признание и популярность и стала сопровождать меня на моем творческом пути, как тайный амулет.
Где, где она, кровавая Гренада?
Могила где твоя?
Кто мне откроет?
Тот жеребец, что ржет
и прах копытом роет?
Или орла спросить мне надо,
парящего над скалами Невады?
…………………………………..
Не скорбь несу к твоей могиле тесной.
Нет, я приду к твоей могиле с песней,
гитары зазвенит
веселый строй.
Кастильский меч о твой надгробный камень
я наточу вот этими руками
на тот – грядущий бой! [30]
Через год в Мадриде я познакомлюсь с доньей Исабель, младшей сестрой Лорки, а также с художником Хосе (Пепе) Кабальеро, другом поэта, который подарит мне свои картины и настоящий кастильский цыганский кинжал. В Риме на улице Гарибальди я встречусь с Рафаэлем Альберти и его знаменитой супругой Марией-Тересой Леон, актрисой фронтового театра “Лорка”. А у подножья вулкана Тейде я встречу Луиса Росалеса – поэта, в доме которого арестовали, а впоследствии и расстреляли Лорку. Так я буду существовать в его вселенной без него. Сколько же всего должен я был испытать, чтобы понять, что мы живем в мире, покинутом богами. И как мне было хорошо, пока я этого не знал!
Вот, скажем, Васил Попов подсел ко мне в “Бамбуке” и строго спросил:
– А ты знаешь, что значит канте хондо?
Я сразу же признался, что не знаю. И Васка, казалось, был разочарован.
Сейчас, когда я уже знаю, что такое канте хондо, меня никто об этом не спросит.
Канте хондо вовсе не изобретение Лорки. Как сам он объясняет в одной из лекций, так называют вид андалузских песен, из которых самой типичной и совершенной является цыганская сигирийя. “Канте хондо окрашен таинственным светом первобытных эпох. <…> Он близок к трелям птиц, к пению петуха, к естественной музыке леса и родника. <…> Еще до того как я познакомился с идеями де Фальи, цыганская сигирийя рисовала моему воображению дорогу без конца и начала, дорогу без перекрестков, ведущую к трепетному роднику “детской” поэзии, дорогу, на которой умерла первая птица и заржавела первая стрела. <…> Это крик ушедших поколений, острая тоска по исчезнувшим эпохам, страстное воспоминание о любви под другой луной и другим ветром” [31] .
И это оригинальный ответ. Объяснение принадлежит Федерико.
Лорка свел с ума весь “Бамбук” своей статьей “Дуэнде, тема с вариациями” – еще одной лекцией, которую Цветан Стоянов и Басил Попов перевели и распространили как призыв. Дуэнде, которого Лорка обнаруживает в себе, – нечто гораздо более сложное. Если до Лорки слово “дуэнде” означало что-то вроде домового, привидения или беса (в некоторых изданиях “Дуэнде, тема с вариациями” переводится как “Дуэнде, тема беса”), то после Лорки это стало образным обозначением определенного песенно-поэтического стиля.
Для бесов, которые жили в нас в то время, и канте хондо, и дуэнде стали чем-то вроде мистического откровения.
•
Вернувшись в Софию, я тут же связался с Костой Павловым и Иваном Динковым, чтобы те ввели меня в курс литературной жизни и окунули в водоворот новостей.
В Польше после Болеслава Берута [32] опять начались волнения.
Анастас Микоян приземлился в Будапеште, чтобы предупредить Матьяша Ракоши [33] о том, что ему немедленно следует уносить ноги с политической арены.
Полковник Насер национализировал Суэцкий канал.
Сквозь эти не слишком интересные для меня события просачивалась загадочная, не общемировая новость. И Коста и Иван по очереди рассказали мне, что познакомились с одной молчаливой и талантливой художницей (на самом деле она пока была студенткой Художественной академии). Эта девушка работала иллюстратором в журнале “Младеж”.
Вечером, когда я остался один, я поймал себя на мысли, что незнакомка завладела моей фантазией. Раньше мне не доводилось влюбляться вот так. Любовь до первого взгляда.
А судьба ускоренными темпами развивала эту интригу. Коста передал мне приглашение на пикник, организованный все тем же журналом “Младеж”. Туда обещала прийти и их новая художница. Сбор в 9 часов на Центральном софийском вокзале. Маршрут: до какого-то пляжа рядом с городом Своге.
Я опоздал. Поезд ушел без меня. Компания уехала. Только Коста ждал меня под вокзальными часами. Когда мы встретились, он предложил пойти в “Бамбук”. Но я уперся, и мы остались ждать следующего поезда. Мы отыскали их во дворе знакомого попа из Своге – красноречивого организатора этой экскурсии. В компанию входили Тодор Стоянов, главный редактор журнала, актриса Николина Томанова – супруга некоего талантливого поэта, который уехал в Сибирь осваивать хрущевскую целину, Иван Динков и… художница. Она отнеслась к нашему появлению не безразлично даже, а почти с досадой – и из-за этих вот мы задержались?! Простая блузка, длинная юбка из ситца и резиновые шлепанцы. Золотистые волосы собраны в пучок. Никаких украшений. У нее даже часов не было. Но она и правда была очень красивая…
Летний, тихий и сияющий, безоблачный день. Мы зашагали по утрамбованной телегами мягкой дороге, проложенной по берегу Искыра. Отсюда начиналось знаменитое дефиле – узкий проход-ущелье, царство скалистых сказок. Вдалеке вырисовывались очертания старинной крепости, которая некогда охраняла эти стратегические рубежи. А местность называлась Святой Кирик – по имени ребенка-мученика с таким коротеньким житием, что смерть наверняка испытывает клаустрофобию. Здесь искырское половодье нанесло на берег песочек, как раз подходящий для пляжа. Мы расстелили одеяла под резной тенью деревьев. Бутылкам недостало времени, чтобы остыть в реке. Появился Добри Жотев верхом на своем новом мотоцикле. Молодой, жизнерадостный. И предложил побороться.
– А ты, сынок, оказывается, крепкий, – сказал он мне, запыхавшись, не подозревая о причине такого моего прилива сил.
Искупаться после схватки было удовольствием для демона в человеческом обличье. А наша группа уже подустала от еды и выпивки. Всех одолевала дремота. Художница стояла одна на берегу. Выцветший купальник делал ее молодое тело еще красивее.
– Вы умеете плавать? – спросил я достаточно хладнокровно и получил желанный ответ:
– Нет.
Я тут же предложил девушке свои услуги в качестве учителя плавания. Мы медленно вошли в реку, потому что вода была холодной и быстрой, дно – каменистым и скользким, а соприкосновение наших тел – опьяняющим. Но вдруг нас увлекло глубинное течение, и я, счастливый тренер по плаванию, выпустил свою ученицу и стал тонуть. С большим трудом я зацепился за какой-то торчащий из воды камень, мои колени и локти были расцарапаны в кровь. И тут ужас утопленника сменился ужасом убийцы. “Что я наделал? Как я мог ее отпустить? Почему я не утонул?” Не знаю, что бы я с собою сделал, если бы не заметил, что художница довольно ловко плывет вниз по течению. Она даже не заметила, что произошло.
И я поспешил улыбнуться, прежде чем внять предупреждению судьбы. Прежде чем осознать, что на самом деле я тонул в быстром потоке своих чувств.
Когда мы вернулись в Своге, на небе уже сияли теплые звезды. Было похоже, что на этот раз мы все опоздали на поезд, и потому компания решила заночевать у попа, притом прямо во дворе. Тут же вынесли матрасы, покрывала, одеяла и оформили две отдельные “спальни”: мужскую и женскую.
У каждого есть свое детское, родовое, атавистическое воспоминание о ночевках под открытым небом. Тогда в нас торжествует первобытная природа, и мы молимся забытым идолам.
Зарывшийся в одеяла Иван возбужденно прошептал:
– Надо воссоединиться!.. Любо, начни ты!.. Давай, начинай!
И вот, ко всеобщему и к своему собственному удивлению, я встал. Медленно, как сомнамбула, подошел к “женской” спальне и лег рядом с художницей. Не на матрас, а на траву. Сжавшись, как собака в ожидании побоев. Единственное, что я сделал, так это попытался погладить руку Доры. Но коснулся супруги поэта, закрывшей собой Дору, чтобы защитить ее от меня. Последовали истеричные вопли. Мне угрожали. Приказывали вернуться в постель моего собственного разума. Сейчас-то мне уже ясно, что именно тогда я и утонул по-настоящему. Последнее, что я запомнил, было огромное лунное зарево над вокзалом и гудок какого-то ночного локомотива. Мое перегруженное сознание отключилось. И я заснул. Как эмбрион, еще не вышедший из утробы предыстории.
