Ознакомительная версия.
Закон Моррилла отражал практический этос, присущий нашей национальной культуре с первых дней американской республики: «Практичные люди занимаются практичными вещами, будь то практические аспекты обучения аграрно-техническим наукам на младших курсах колледжа или углубленные исследования в Массачусетском технологическом институте или Корнелльском университете»[250]. Закон Моррилла не только легитимизировал утилитарные идеалы, определившие развитие американского университета до конца XIX в., но и способствовал распространению представлений о том, что одной из основных целей бакалавриата является подготовка к профессиональной карьере или же непосредственный выход на рынок труда. Для поддержки индивидов из менее состоятельных слоев, все более активно поступавших тогда в университеты, обучение подчеркивало возможности применения полученных знаний в повседневной жизни. В отличие от своих британских и европейских аналогов, пишут Розенберг и Нельсон, американские университеты «рассматривались как путь к экономическому и личному успеху»[251]. Утилитарная концепция высшего образования закрепляла двойственное отношение к привилегиям, однако, в силу его заявленной ориентации на общее благо, оно также считалось более демократичным[252].
Общий энтузиазм по поводу нормы практической пользы нашел выражение в утилитарных принципах, сформулированных Эзрой Корнеллом, чьи инструкции к учреждению университета, который впоследствии будет носить его имя, включали часто цитируемую формулировку: «Я бы желал основать такое учебное заведение, в котором любой человек сможет получить образование по любой дисциплине»[253]. Новаторски соединив традиционную учебную программу гуманитарных дисциплин с естественными и прикладными науками, в особенности инженерным делом и сельским хозяйством, Корнелльский университет, основанный в 1865 г., представил новую модель «современного» университета. По оценке Вейси, Корнелл стал «первой очень заметной удачей Закона Моррилла»[254]. Утилитарная ориентация «земельных» университетов, возможно, оказалась основной движущей силой распространения естественно-научных и инженерных навыков после Гражданской войны и во многих отношениях способствовала укреплению роли науки и инженерного дела в зарождавшемся американском исследовательском университете[255]. Появление образовательных программ в данных областях, однако, ни в коем случае не было следствием исключительно Закона Моррилла: Гарвард основал Научную школу Лоуренса в 1846 г., за чем последовало учреждение Физической лаборатории Джефферсона в 1870-х годах; Йельская научная школа была основана в 1847 г. и переименована в Шеффилдскую научную школу в 1861 г.; Дартмутский университет учредил Научную школу Чендлера в 1852 г.[256] Тем не менее по оценкам экспертов в области отношений между университетами и бизнесом государственные университеты и «особенно те, что были основаны благодаря Закону Моррилла, повлияли на направление развития академических исследований в этот период больше, нежели учебные заведения Лиги плюща»[257].
Утилитарные основы зарождавшегося американского исследовательского университета окажутся особенно благоприятными для сохранения того, что Розенберг и Нельсон называют «практическим методом решения проблем» вкупе с двойственным отношением к абстрактному и теоретическому – Алексис де Токвиль в 1830-х годах сформулировал это так: «В Америке чисто практическая наука развита великолепно, здесь заботливо относятся и к тем разделам теории, которые насущно необходимы для практического применения, – в данных отношениях американцы всегда демонстрируют мышление ясное, свободное, оригинальное и плодотворное; однако в Соединенных Штатах почти невозможно найти человека, посвятившего себя занятиям фундаментальными теоретическими и абстрактными разделами человеческого знания». Токвиль заключает, что мотивация к проведению научных исследований состоит в том, чтобы открыть «всякий новый метод, ведущий к обогащению более кратким путем, всякую машину, сокращающую объем работы, любой инструмент, снижающий стоимость производства, и всякое изобретение, делающее наслаждения более доступными и разнообразными»[258].
Выражая социальные и культурные устремления Америки середины XIX в., Закон Моррилла, в свою очередь, породил на свет учебные заведения, в которых преподавание и исследования – сообразно обозначенным целям: «не исключая каких-либо естественно-научных и классических [гуманитарных] дисциплин и дополнив курс военной тактикой, учить таким отраслям знания, которые связаны с сельским хозяйством и техническими ремеслами»[259], – окажутся крайне благоприятными для научных открытий и технических изобретений. То, что мы сейчас назвали бы «прикладными науками и инженерным делом», появится в учебных планах американских университетов не ранее 1840-х годов, поскольку эти науки и это дело почитались «излишне практичными и плебейскими»[260]. Хотя подобная ориентация сохранится, согласно Розенбергу и Нельсону, вплоть до 1920-х годов, общий дух практицизма, присущий республике и подмеченный Токвилем, будет способствовать развитию технического образования в США – начиная с создания в 1802 г. Военной академии в Вест-Пойнте. Ее выпускники проявят себя в научном покорении американского континента: они будут участвовать и в экспедиции Льюиса и Кларка, и в проектировании масштабной общенациональной инфраструктуры – например, трансконтинентальной железной дороги и системы шлюзов и плотин на реке Миссиссипи. Спрос на профессиональных инженеров приведет к учреждению Политехнического института Ренсселера в 1824 г. и Массачусетского технологического института в 1865 г. В то же десятилетие Йелльский и Колумбийский университеты введут в программу курсы инженерного дела[261]. По мысли Вейси, первым институциональным воплощением идеалов Закона Моррилла является Корнелльский университет; экономист же Генри Эцковиц выделяет два переломных момента в процессе преобразования исследовательских университетов в «предприятия экономического развития»: распространение академической модели, учитывающей интересы промышленности, началось с создания Массачусетского технологического института, после чего, в начале XX в., предпринимательская составляющая вошла в академическую культуру, закрепившись в гуманитарном учебном плане Стэнфордского университета[262].
«Институциональная революция»: на пути к доступности и прозрачности
Эгалитарные ценности американской республики способствовали появлению ряда институтов, выступающих противовесом историческим классовым привилегиям, характерным не только для «старинных университетов» Великобритании, но и гумбольдтовской модели. Элитизм наших престижных вузов может и выдаваться за меритократию, однако исключительность Оксфорда и Кембриджа, по всеобщему признанию, представляла собой беззастенчивую демонстрацию социальных привилегий: «Лишь в немногих странах были университеты, столь явно приберегаемые для элиты, как в Англии в 1800 г.», – замечает Р.Д. Андерсон, историк из Эдинбургского университета. Студенты Оксбриджа – «сыновья аристократов, мелкопоместного дворянства или духовенства, для которых университет становился своеобразным социальным пансионом, в сочетании со школой интеллектуального опыта»[263]. Модель, которую отстаивал кардинал Ньюмен, характеризовали как «университет для аристократов и богословов, ненаучный, недемократичный, вызывающе выстроенный под конкретных личностей и торжествующе непрактичный»[264]. Упоминание аристократических привилегий в этом контексте не лишено оснований, ибо Университетский колледж Лондона, основанный в 1826 г. – семь веков спустя после основания Оксфорда и Кембриджа, – стал первым университетом в Великобритании, принимавшим студентов вне зависимости от расы, класса или вероисповедания, и первым, куда принимали женщин[265]. Сходный элитизм, судя по всему, утвердился и в континентальной Европе: по некоторым оценкам, в первые десятилетия XIX в. не более 1 % от каждой группы абитуриентов принимались в горстку ведущих немецких университетов[266].
Однако растущие рационализация, бюрократизация и секуляризация общества в конце XVIII в. породили скептицизм относительно системы привилегий и власти, которая исторически поддерживалась социальными институтами Великобритании раннего нового времени. Экономист Дуглас Аллен утверждает, что технологические инновации, устойчивый экономический рост и рыночные взаимоотношения, возникшие в начале эпохи Промышленной революции, дали обществу основание надеяться не только на качество и стандартизацию промышленных продуктов и потребительских товаров, но и на прозрачность, эффективность и результативность в сфере межличностных отношений. Аллен называет подобную трансформацию в ожиданиях общества «институциональной революцией». Поскольку технический прогресс снижал уровень изменчивости и случайности, ранее присущих повседневности ввиду, например, превратностей погоды, по его мнению, общество могло лучше оценить изменчивость и непостоянство человеческого фактора и тем самым роль и воздействие поведения, в особенности в том, что касается заслуг, производительности и результативности: «Когда значительную роль играла природа, так что нельзя было отделить ее роль от других исходных данных, любое определение не могло экономически эффективно выявить значимость того или иного фактора, а потому не несло большой ценности». Рождение современной науки содействовало развитию статистического анализа в XIX в., однако совершенствование процедур измерения производительности и результативности, обусловленное трансформацией социальных институтов в начале эпохи индустриализации, нашло более широкое применение[267].
Ознакомительная версия.
