“Полярная звезда – это трон Всевышнего. Столп, на котором держится небесный шатер. Золотая колонна вечности”.
•
Стояла поздняя осень. Георгий Караславов вызвал меня в свой кабинет. Он держался торжественно и загадочно:
– Слушай, поэт (это обращение было его фирменным), мы решили на тебе испытать ваше проблематичное поколение – годится оно на серьезное дело или нет. Твое имя внесено в список очень ответственной делегации, командированной в Москву. Руководителем назначен товарищ Гошкин, а ты должен будешь учиться. Будешь присутствовать на всех мероприятиях, причем одетым прилично. Официально! А не так, как вы шляетесь по вашим бамбуковым рощам. Будешь каждый день бриться и т. д.
Когда я пересказал Доре напутствия Караславова, она обиделась:
– А ты что, разве плохо одет?
И тут же купила мне меховой воротник, меховую подкладку к кожаному пальто и шапку.
Вечером перед вылетом у нас в квартире появился Асен Босев. До него дошел слух, что я собираюсь в командировку, так вот, он интересовался, раз уж я такой ловкий, то не смогу ли передать его брату в посольстве кое-какие мелочи к празднику.
– Ну конечно, – ответил я.
И тогда он вручил мне ящик с соленьями.
В аэропорту я поразил всех тем, что появился в немецкой шапке, в пальто с каракулевым воротником и с ящиком, обмотанным проволокой, в руке. Я и сам себя не узнавал. Но пограничники не усомнились в моей идентичности.
Наш самолет вылетел с огромным опозданием, потому что везде был туман. Наконец нас подняли в воздух на новом реактивном Ту-104 – боевой машине, приспособленной к нуждам гражданской авиации. У меня все еще не было опыта в воздушных одиссеях, и я волновался. В какой-то момент я почувствовал, что в районе сердца у меня разливается какое-то мокрое пятно. Полез в карман своего “официального костюма” и понял, что моя ручка потекла. У Ту-104 все еще не было хорошей герметизации.
А мой руководитель – товарищ Гошкин – разговаривал с писателями Богомилом Ноневым и Александром Чаковским, которые случайно летели тем же рейсом. Что бы ни сказал бедный Богомил Нонев, Гошкин все время парировал, что он сам писал об этом еще в 40-е годы, причем непременно упоминал название своей статьи. В какой-то момент Гошкин повернулся и ко мне:
– А ты ее читал?
Я с ужасом осознал, что не держал в руках ничего из того, что написал мой руководитель. Он это почувствовал, потому что, цитируя свою следующую статью, снова спросил, читал ли я ее. И я снова признался, что нет.
– Ну да, ваше поколение очень невежественно, – заметил Гошкин.
И я понял, что гибну. Но вскоре возникла новая, еще более неприятная опасность. Появилась стюардесса и сообщила:
– Товарищи, погода нелетная. Москва закрыта. Ленинград закрыт. Киев закрыт. Харьков закрыт… Посадка в Симферополе…
Мы приземлились на секретном военном аэродроме. Нас быстро посадили в автобус с закрашенными стеклами и повезли в город. От Симферополя у меня в памяти остались огромная труба и еще огроменный столб грязного дыма, валившего из нее. Нас поселили в новой примитивной гостинице. До последнего дня социализма меня преследовал невыносимый запах советского паркетного лака, которым в этой гостинице до блеска лакировали действительность.
Даже Александр Борисович Чаковский не смог договориться о том, чтобы Гошкин позвонил своей жене в Болгарию. Здесь, в этой запретной, закрытой для посторонних глаз и ушей России, мы будто выпали из пространства и времени. “Нелетная погода” продолжалась достаточно долго для того, чтобы дома началась паника. Привыкшая к регулярным звонкам, бедная Ее Сиятельство (супруга Гошкина) изволила сильно обеспокоиться. На вопрос, что случилось с нашим самолетом, последовал ответ: такой самолет на территории Советского Союза не приземлялся. Печаль, темная, как симферопольский дым, окутала родную Софию. Доре позвонили по телефону, чтобы подготовить ее к худшему и заверить, что она еще молода и у нее вся жизнь впереди, так что отчаиваться не стоит. Говорят, был заказан и некролог. Есть такая примета: если твой некролог напечатали при жизни, ты проживешь долго.
После этого первого приключения мы все-таки добрались до Москвы.
Нас поселили в гостинице “Пекин” на площади Маяковского, на которой к тому времени уже начали бушевать бурные поэтические страсти. На нашу делегацию выделили один номер с двумя спальнями. В ресторане оказалась настоящая китайская кухня. Можно было выбрать гнездо ласточки по-пекински, утку по-кантонски или трепангов. Тогда в Советском Союзе еще существовал – и даже процветал – социализм. Так что гостям деньги не требовались. Какой-то невидимый дух шел за нами следом и платил по счетам.
Когда мы разместились, Гошкин, несмотря на позднее время, предложил прогуляться. И мы отправились по улице Горького в ледяную полночь. И оказались на Красной площади. Рубиновые звезды горели над нами полярно и путеводно.
“Полярная звезда представляет собой типичную пульсирующую цефеиду, т. е. звезду, периодически меняющую свое свечение. Большие звезды неустойчивы”.
Куранты на Спасской башне били исторически. Перед мавзолеем происходила смена караула. Я оглянулся – как если бы кто-то хотел сменить и меня. Но кроме нас и удаляющегося чеканным шагом караула на гигантской площади не было ни души. Кремль плыл, как красный айсберг, в океане таинственной непроглядности.
Так началась моя первая Москва. С этого момента у каждого из нас была своя собственная программа. Гошкин остался обсуждать судьбу чистого марксизма. А я уехал на “Стреле” в Ленинград. Меня поселили в гостинице “Европейская”. Такой люкс мне даже не снился. Из окон были видны памятник Пушкину, Исаакиевский собор, Зимний дворец и Эрмитаж. В этом музее я понял, что значит заблудиться в красоте, утонуть в обаянии и… о чем именно шепчет золотой дождь “Данаи” Рембрандта. Это были долгие ночи. И затяжная бессонница. Я познакомился с одним молодым поэтом, которого звали Иосиф Бродский.
А в это время Никита Хрущев стучал по столу ботинком на заседании Ассамблеи ООН.
По возвращении в Москву, кроме Третьяковской галереи и Пушкинского музея, я посетил еще и вгиковское общежитие в городке Моссовета. Это был музей славы Г. Караславова и Стефана Цанева. Они жили в одной комнате. В честь меня организовали замечательный вечер, на который пригласили будущих звезд советского кинематографа. А в гостинице я встретил Здравко Петрова и Тончо Жечева. Они тоже учились в Москве и приехали поздороваться со своим именитым земляком Гошкиным.
Напрасно я искал Евтушенко. После своего софийского освобождения он был в постоянных разъездах.
В этом калейдоскопе неожиданных переживаний, в этом множестве новых впечатлений Россия в моем сознании четко и достаточно болезненно раздвоилась: величественная масштабность соседствовала в ней со зловещей мелочностью, высота с низостью, красота с уродливостью, сокровища с нищетой, бесконечная доброта с потрясающей грубостью, слова, брошенные на ветер, с делами, о которых не говорят. Из этих крайностей воздвиглось распятие России. Не только звезда – все в ней было полярное.
Каждое утро прихрамывающий юноша и улыбчивая полная девушка спрашивали, нет ли у меня каких-то особых пожеланий. И наконец я кое-что придумал: захотел увидеть могилу Маяковского. И вот мы уже на Новодевичьем кладбище. Старинный монастырь, окруженный кирпичной крепостной стеной, еще один Кремль, малый Кремль мертвых.
Пока мы искали могилу Маяковского, нам в глаза бросился памятник Надежде Аллилуевой, жене Сталина. Тогда я впервые услышал невероятные легенды подземелья, эхо московских тайн, городские слухи. Рассказывали, будто Сталин был страстно влюблен в Аллилуеву. Он застрелил ее случайно. Когда она появилась на его даче в Кунцеве, выйдя из сумрака со стороны балкона, он подумал, что кто-то хочет на него напасть. За катафалком Аллилуевой из Кремля до самой могилы Сталин шел один, пешком. Органы КГБ позаботились, чтобы улицы опустели и никто не выглядывал из окон. (Попробуй опровергни такую легенду!) После того как Сталин застрелил свою любимую женщину, он изменился до неузнаваемости. Что-то сломалось у него в душе, и он превратился в кровожадного зверя, генералиссимуса вампиров. Вот такими уличными легендами люди пытались хоть как-нибудь по-человечески объяснить античеловеческую действительность. И не ради Сталина, а во имя самой жизни, чтобы спасти хотя бы одну искорку благородного, доброго света в своей душе. То, о чем Хрущев и иже с ним даже не думали. (А сегодня тиражируются новые версии происшедшего. Моя подруга Лариса Васильева утверждает, что Надежда Аллилуева была незаконной дочерью Сталина. И когда он ей об этом рассказал, она покончила жизнь самоубийством.)
В каком-то из своих писем Маркс пишет, что душу народа лучше всего можно понять, посмотрев на его кладбища и рынки.
Советские кладбища были двух разновидностей: официальные – вычурные, грандиозные, как некрополи великанов, и обычные – жалкие, неестественные, миниатюрные, как захоронения гномиков или детей. А существовали ли в тогдашней России рынки? В 1960 году все, что продавалось с прилавков, сильно отличалось от того, что стало предлагаться потом. В 60-м все было грубым, тяжелым, откровенно старомодным, но очень надежным, крепким, изготовленным из натуральных материалов – кожи, металла и дерева высочайшего качества. В Ленинграде Богомил Нонев отвел меня в маленький магазинчик, который должен был соответствовать понятию “бакалея”. На прилавке блестели пирамидки консервных баночек с красной и черной икрой, раками-крабами, сельдью и другими деликатесами. Огромный розовый лосось продавался на развес. Богомил Нонев сделал мне подарок в виде десяти видов сыра и сырков, завернутых в фольгу. Кроме уже знакомых мне сортов, таких как костромской, были и непривычные, например лимонный или шоколадный сырки. Все эти лакомства продавались за копейки. Позже Россия стала производить совсем иные товары – псевдосовременные, из блестящих, пестрых, синтетических материалов, неприятно легких и все более дорогих. Что касается продуктов питания, никто не мог разглядеть их в кричащих очередях, пока наконец во время перестройки не исчезли спички, соль, мыло. В самой богатой стране миллионы людей страдали от голода.
