•
Еще не были убраны новогодние столы, как 2 января США объявили, что разрывают дипломатические отношения с Кубой. Ну, Куба не Китай! Тем не менее часть формулы повторялась.
Кто и зачем отправил это опасное приглашение на бал? Для старого американского президента поздновато, для нового – рановато.
Фидель Кастро был молод, романтично настроен и все еще казался таинственным революционером. Он сильно выделялся на фоне кремлевских тучных вождей и своим очарованием вызывал симпатию у всего мира. Даже американская “История цивилизации после Наполеона” (1979) признает, что кубинская революция была парадигмой всех национально-освободительных движений.
Я не мог даже допустить, что десять лет спустя в Гаване под огромным памятником Хосе Марти я встречусь с Фиделем и мы, как туземцы, будем похлопывать друг друга по спине. Но уже с первого мгновения, с первой новости, с первой фотографии в газете он завладел моей фантазией. В нем я видел всю красоту, все, что было растеряно революцией в XX веке. Даже Анастас Микоян испытал романтические чувства, когда приехал из Мексики в Гавану, чтобы проверить, что за птица этот Фидель…
Но так получилось, что наряду с Кастро история выдвинула еще один восхитительный персонаж – Джона Фицджеральда Кеннеди! Одному было тридцать четыре, а другому сорок четыре года.
Они должны были стать политическими антиподами. И они были ими. Но почему и Кеннеди и Кастро одинаково влекли к себе? Как будто историческое время специально сопоставляло их друг с другом. Вот два полюса приближаются и сливаются в единый необыкновенный спасительный общечеловеческий полюс. Все в этом воображаемом сборном образе выглядело для нас новым. И все свои надежды мы связывали с ним. Возможно, время отчаянно пыталось внушить нам, что человеческое стоит над политическим.
Десятки попыток террористических актов против Фиделя провалились. Единственный теракт против Джона погубил его. Сейчас время дегероизирует и живого и мертвого, раскрывая их недостойные поступки.
•
Тридцать пятый президент США был не только самым молодым – он был еще и первым римским католиком на посту главы государства. Он вошел в Белый дом 10 января. Президент был интеллигентным, красивым, мужественным. К тому времени он успел уже заработать шрамы на футбольных полях колледжа и полях боев Второй мировой войны. Рядом с ним сияла его обаятельная супруга Жаклин. А за ними, как добрый волшебник Мерлин за королем Артуром, у всех на глазах шел Роберт Фрост – самый прославленный из живых американских поэтов.
Так все выглядело в моих глазах. И этот спектакль не мог меня не впечатлить. Чтобы на вершине власти собрались молодость и революция, красота и поэзия, новая политика и свободный дух! – о каком чуде еще можно было мечтать?!
Как будто у нас на глазах меридианы складывались в тот самый новый, третий полюс. Не было ли это альтернативой нашему черно-белому миру, разделенному на товарищей и врагов, на ложь и правду? Не третий мир бывших колоний, а третий путь! Мечта социальных алхимиков, иллюзия Сартра и Камю…
Информация, которой мы тогда располагали, доставалась нам с большим трудом, и мы походили на золотоискателей. Поэтому и ценилась она на вес золота. Как раз эта скудная, часто досочиненная нами самими “фактология” судьбоносно влияла на наши помыслы и деяния. Сегодня легко можно добраться до любых, даже самых пикантных подробностей. С сегодняшней точки зрения наши тогдашние иллюзии наверняка непонятны, если не сказать смешны.
Уильям Мередит рассказал мне, когда смог говорить, что это была его идея – пригласить какого-нибудь поэта прочесть свои стихи во время церемонии инаугурации президента США. И этим поэтом должен был стать именно Роберт Фрост. Предыстория была связана с одним загадочным фактом. Задолго до выборов на каком-то своем авторском вечере Роберт получил вопрос: не думает ли он, что его Новая Англия переживает упадок? “Нет! – ответил старый поэт. – Наоборот! Пока существуют Гарвард и Иель, будет жить и американский дух. Более того, следующим президентом США станет пуританин из Бостона, и его будут звать Кеннеди”.
Как и все истории о странностях Фроста, это пророчество наделало много шуму в прессе. Без сомнения, оно дошло и до ушей Джона. Сразу после выборов Кеннеди настоял на эффектном нововведении в протокол. Это оценивается как правильный ход и как реверанс католика в адрес протестантской Америки, чьим жрецом был Роберт Фрост. Один из биографов Фроста утверждает, что поэт узнал из газет о предложении Кеннеди прочитать при вхождении в Белый дом свое знаменитое стихотворение “Дар навсегда” ( The gift outright ), опубликованное в 1942 году. Фрост, очевидно, был польщен и доволен, потому что ценил это свое краткое стихотворение (считал его подходящим к случаю!) и к тому же мог не писать ничего нового. Но он все же написал еще одно, посвященное как раз этому событию, стихотворение.
Вот как супруга Стенли Берншоу, автора книги “Роберт Фрост собственной персоной” [45] , описывает церемонию перед Белым домом. Она началась ровно в десять часов утра. Кардинал Кешинг произнес свое благословение. После чего Мириам Андерсон исполнила гимн США. Потом вице-президент Линдон Джонсон присягнул на верность главе государства. Затем снова наступила очередь молитвы. И только тогда из ледяного хрустального январского воздуха в собор шагнул Роберт Фрост. Ветер смешно развевал его поредевшие седые волосы и вырывал из рук листы с написанным текстом. Поэт прочитал пять-шесть строк из специального посвящения и остановился. Было ясно слышно, как он проворчал в микрофон: “Очень плохой тут свет…” – и еще что-то неясное. Потом он снова попытался переломить создавшуюся ситуацию – и снова остановился: “Солнце светит мне прямо в глаза”. Линдон Джонсон загородил свет своей шляпой, но Фрост отстранил ее и опять что-то проворчал. Затем отдал листы, сказав: “Это должно было стать прелюдией к стихотворению, которое я сейчас прочту”. Все зааплодировали, и он прочитал наизусть неясным завораживающим голосом:
Страна уже принадлежала нам ,
А мы ей нет. Мы ею обладали ,
Не став ее народом. Весь восток
Уж век был наш… [46]
После того как стихотворение было прочитано, Роберт Фрост, как и ожидалось, добавил еще несколько слов. Но люди расслышали только, что пожилой поэт назвал молодого президента именем Файнли, как называли его профессора в Гарварде. Окончание речи утонуло в бурных аплодисментах. Биографы поэта допускают, что театральное представление, разыгранное Фростом, было заранее подготовлено!
Я нарочно пересказываю описание этого дня, увиденного глазами неофициальной свидетельницы. Существует определенное различие между моими прошлыми представлениями и обыденной действительностью. Но так или иначе эта история оказала на меня огромное влияние. Ее скрытый смысл преследует меня до сих пор. А может, я сам себя преследовал, чтобы вернуть себе потерянный когда-то ключ от всех вещей?
1961 год обладал всеми признаками счастливого года. Но под его кажущимся благополучием тихо и незаметно накапливалось убийственное напряжение, которое в скором времени должно было потрясти основы послевоенной жизни.
Грохотал эффектный фейерверк независимостей. Почти каждый день какое-нибудь новое государство поднимало свой новый флаг. И это было манной небесной для идеологической пропаганды. 17 января, когда был убит Патрис Лумумба, начался такой шум в средствах массовой информации, что нельзя было услышать ничего другого, кроме новостей из Конго. И до сегодняшнего дня в Болгарии встречаются такие имена, как Чомбе или Мобуту – следы того информационного сумасшествия.
•
По-моему, и я стал ощущать себя добычей средств массовой информации. Еще в январе вышли две важные для меня статьи. В них говорилось о сборнике “Навсегда”, но это были больше, чем просто рецензии, потому что обе они повлияли на мою дальнейшую судьбу. Здравко Петров пытался развести и свести нас в статье “Поэты одного поколения” (“Литературна мысл”, № 1). Минко Николов в “Жестах дерзновения” (“Септември”, № 1), несмотря на то что тоже меня хвалил, отмечал одну мою слабость: чрезмерную эмоциональную ангажированность в некоторых политических стихотворениях. Я впервые почувствовал, как меня лизнула своим колючим языком настоящая критика. С Минко мы были хорошими друзьями. Его стрела не была отравленной. Она так и осталась торчать рядом с моей ахиллесовой пятой, служа ориентиром для всех последующих стрелков. Но она же создала у меня иммунитет: знание об опасности, которую я сам для себя представляю.
Весь год выходили рецензии, подписанные самыми авторитетными критиками и поэтами. Эмил Петров приводил меня в пример, когда делал вывод о том, что поэты наступают. Божидар Божилов в двух отзывах обвинял меня в том, что я являюсь “поэтом комсомола”. Иван Поливанов, Атанас Свиленов, Васил Колевски, Николай Тодоров вовсю меня расхваливали. И все же я чувствовал, что мои стихи вызывают у определенного типа людей неприязнь. Это было совершенно естественно, поскольку я сознательно раздражал их. Пенчо Данчев озаглавил свою статью (в газете “Литературна мысл”, № 4) “Поэт, порождающий споры”. Он редко угадывал будущее, но на этот раз оказался пророком. Все в том же апреле сборник “Навсегда” был удостоен премии ЦК ДКМС. Это стало моим первым литературным знаком отличия. Я позвонил Николаю Фурнаджиеву, чтобы услышать его симпатичное бормотание:
