Ознакомительная версия.
Писатели активизировали усилия по насыщению уже психопатического аппетита Сталина к низкопоклонству со стороны подвластных ему наций, посвящая целые собрания наспех состряпанных стихов прославлению его самого и России. Среднеазиатским народным артистам и писателям, таким как Джамбул Джабаев (1846–1945), Оримбай, Гафур Гулам (1903–1966) и многим другим, никакие гиперболы не казались чрезмерными, чтобы выразить «восхищение» советским диктатором. В казахской поэме «Сталин», типичной для такой поэзии, Омирзак-акын воспевает его способность магическим образом заставить старое «время скорби» улетучиться:
Это время времен, наилучшее время!
Я не нашел во время скорби,
Не нашел пути к равенству.
В эти дни Сталин
Сделал так, чтобы луна поднималась справа от меня,
Сделал так, чтобы солнце поднималось слева от меня.
Сталин мой бриллиант, мое солнце.
Запах твой, как мускус, распространился вокруг.
Ты – кладезь ума.
Твоя мысль – бескрайнее море.
Индивидуального выражения вассальной верности, такого как это, для коммунистического руководства было недостаточно. Поэтому организованное им «коллективное» стихотворство в виде посланий Сталину получило распространение по всей Средней Азии. Пользуясь, с намеком, фразеологией старых чагатайских од, таких как «Хилалия» («Новолуние»), посвященная Алишером Навои султану Хусейну Байкара в 1469 году, Жомарт Боконбаев (1910–1944), Аалы Токомбаев (1904–1988) и Касым Тыныстанов сочинили сообща при поддержке русских писателей киргизский панегирик (кат) на сталинскую тему:
Вечно юно твое имя,
Мы пишем его золотом,
И оно звучит как гимн, Сталин,
И сияет перед нашими глазами!..
Ты самый лучезарный на всем Востоке,
Ты сияешь ярче всех на обоих полюсах,
И самый теплый во всем мире,
Незаходящее солнце – Сталин!
Ты наша ясная луна, Сталин,
Ты наша сияющая звезда, Сталин,
Ты наша прекрасная заря, Сталин…
Неистощимая мудрость, Сталин,
Непоколебимая отвага, Сталин,
Неиссякаемая радость, Сталин!
Вечно живи, великий Сталин!
Сравнительно скромным в сравнении с этой присягой верности всей Киргизской республики был самый первый пример «послания». Его озаглавили как «Письмо рабочих и работниц Среднеазиатского текстильного комбината имени Сталина товарищу Сталину» (1935). Подобные сочинения поступали из Узбекистана, Таджикистана и других мест Средней Азии в Москву. Они остаются гигантскими памятниками советской национальной политики 1930-х годов. В 1960-х годах «послания» адресуются уже не Сталину, но советской родине и партии.
Зло сталинизма, которое пронизывало литературу, наконец было вынуждено отступить под давлением объективной необходимости в условиях советско-нацистского конфликта, во время которого среднеазиатские поэты вернулись к отображению собственного отечества и славных страниц прошлого. Когда завершилась Вторая мировая война, Сталин снова закрутил гайки, которые были несколько ослаблены в чрезвычайных условиях. Писателям и деятелям культуры снова пришлось защищаться от нападок и обвинений в аполитичности. Поэмы, пьесы и романы, большинство из которых касались исторической тематики либо рассказывали с любовью о красоте сельского ландшафта, либо оплакивали погибших на войне, оказались не в чести. Подчеркивая возвращение жесткого контроля над творчеством, компартия издала в 1946 году постановление, определенные положения которого были направлены против перемен в литературной жизни Средней Азии во время войны.
Партия требовала также от поэтов и критиков усилить политическое звучание их произведений. Снова развернулось наступление на среднеазиатское наследие, на этот раз против народного творчества, прежде всего против главных памятников устного эпоса, таких как «Кобланди батыр», «Алпамыш», «Манас» и «Гор-оглу». Несмотря на устрашавший тон кампании и жесткий стиль журналистики, призванных изменить состояние умов писателей после войны, сиюминутные угрозы в период 1946–1951 годов не привели к новой широкомасштабной чистке. 1953 год показал, что Сталин не бессмертен. Десятилетие после Сталина ознаменовалось возрождением среднеазиатской литературы.
Восходящая луна – образ любимой
Вариации на тему любви и любовных чар услаждали поэтов и читателей Востока в течение сотен лет. Древняя чагатайская и персидская традиция продолжала жить и в конце XIX века среди каракалпаков, казахов, таджиков, туркменов и узбеков. Поэзия все еще рассказывала о размолвках влюбленных, горьких разлуках или отчаянной страсти, выражавшейся во вздохах, слезах, стенаниях и беспрестанных горестных упреках. Посредством сложных форм традиционных арабских метрических конструкций (аруз) романтическое настроение выражалось возвышенным стилизованным языком. Брови, ресницы, губы, волосы сравнивались с кривой саблей, шипами, луной и соловьем, тополем или кипарисом, тюльпаном и розой.
Один из самых знаменитых в этом жанре – чагатайский лирик Коканда Мухаммад Мукими. Иногда он сочинял злободневные стихи, но больше следовал старым сюжетам в своих четверостишиях и поэмах:
Словно светлейшая луна твое лицо,
Оно словно зеркало, в котором отразилось совершенство.
Ты – причина любовной разлуки.
Мои соперники льнут к тебе.
Ты упоительна, как цветущий тюльпан.
Как может мужчина, видящий тебя, сохранить рассудок?
Пользуясь таким расположением людей,
Ты сделала скитальцем и истощила меня.
О ты, чье лицо светлее луны.
Твои губы – рубины, зубы – сверкающие жемчужины.
Из-за тебя в голове моей грохот Судного дня,
А ты ускользаешь, словно пери.
Хотя литература казахских степняков, казалось бы, могла дать свои образы «любимой», она предпочла городской идеал красоты, что явилось примечательным свидетельством влияния чагатайской литературной традиции на кочевников. Это показал в 1884 году Абай Кунанбаев:
Белое чело – сиянье серебра.
Прекрасные глаза,
Полумесяцами брови.
Красотой она подобна молодому месяцу.
Безупречен изгиб прекрасных плеч.
От грудей исходит пьянящий аромат граната.
Совершенна полнота этих двух плодов,
И манит к себе ее гибкий стройный стан!
Вслед за поэтами XIX века, которые сохраняли чувственный образ красавицы средневековой литературы, авторы исторических романов воссоздавали красоту прошлого в другом жанре и в условиях другой социальной системы (коммунистической).
Начиная с «Отган кунлар» («Минувшие дни»), первого узбекского романа (1922), написанного Абдуллой Кадыри (Джулкунбай), сюжет которого целиком посвящен трагедии полигамного брака, тянется эта знакомая картина: «Ее черные косы разметались в беспорядке по подушке; черные как смоль глаза с густыми загнутыми ресницами были устремлены в одну точку, словно изучая что-то… черные изящные дуги прекрасных бровей вдруг изогнулись, нахмурившись, словно испугавшись чего-то… луноликое, без малейшего изъяна, белое лицо покрылось легким румянцем, словно от смущения… И она, откинув одеяло белыми руками, коснулась черной родинки справа от прелестного носика, нарисованной непревзойденно искусной рукой природы, подняла голову с подушки и села. Под желтой сатиновой рубашкой чуть приподнялись ее молодые груди… Этим ангелом в девичьем теле… была Кумушбиби!»
Не менее поэтичен образ возлюбленной, выведенный в «Абае» (1942–1947) Мухтара Ауэзова. Основная тема романа при этом остается все той же – несчастье, исходящее от договорных браков: «Серебряные шолпы (подвески) позвякивали в ее косах, розовый румянец щек подчеркивал чистоту ее кожи. Входя, она улыбалась сдержанной и все же игривой улыбкой, приоткрывая ровнехонький ряд зубов… [у нее] был такой же подбородок [как у прежней возлюбленной], округлый и изящный, такие же черные шелковые волосы… такой же носик, чуть вздернутый в вызывающей очаровательной манере. Ярко-красные губы, изящно очерченные и ребячливые, черные брови, протяженной линией поднимающиеся к вискам, как крылья ласточки… Она походила на восходящий молодой месяц – новый, и все же тот же самый».
Изображая идеал женской красоты, поздние чагатайские поэты и новые авторы исторических романов воспроизводили образы средневековых шедевров, творя в манере автора поэмы «Фархад и Ширин» Алишера Навои (1484). Среди 5600 рифмованных двустиший (бейтов) этой поэмы содержатся такие строки, посвященные героине Ширин:
Злоумышляла с бровью будто бровь,
Как сообща пролить им чью-то кровь. <…>
А губы – нет живительнее губ,
И нет сердцегубительнее губ!
Как от вина – влажны, и даже вид
Их винной влаги каждого пьянит.
Хоть сахарные, но понять изволь,
Что те же губы рассыпают соль,
А эта соль такая, что она
Сладка как сахар, хоть и солона. <…>
А родинка у губ – как дерзкий вор,
Средь бела дня забравшийся во двор,
Чтоб соль и сахар красть. <…>
И о ресницах нам сказать пора:
Что ни ресничка – острие пера,
Подписывающего приговор
Всем, кто хоть раз на пери бросит взор. <…>
А стан ее – розовотелый бук,
Нет, кипарис, но гибкий, как бамбук.[2]
Изысканные образы Алишера Навои не имеют ничего общего с атрибутикой, которой пользовались народные сказители. Они тоже рассказывали романтические истории о Фархаде и Ширин или Лейле и Меджнуне, которые пользовались любовью во всей Средней Азии. Эти истории о неразделенной любви стали основой для жанра сентиментальной трагедии, принятого джадидами в начале 1900-х годов с дидактической целью модернизации среднеазиатской семьи и социальной жизни.
Ознакомительная версия.
