Сегодня этот философ занял свое место в музее мировой мысли рядом с Ньютоном и Дарвином. А мы, дети их мертвой эпохи, бродим как беспризорные сироты. Это тяжелая судьба. Но большинство наших современников вообще не знает, чьи они дети. Их словно зачали в пробирке. Разве такая судьба лучше? Есть лишь один отец, который не умирает.
Когда я впервые прочитал феноменальную поэму “Двенадцать” Александра Блока, я был восхищен и ошеломлен ее силой, но почувствовал, что не понимаю финала. Что означало это мистическое видение, явившееся жутким революционным гвардейцам: “В белом венчике из роз – / Впереди – Исус Христос”. Преподаватели литературы успокаивали меня: это, мол, загадочный образ, пережиток символизма моего любимого Александра Александровича, у которого не было времени до конца понять революцию и социалистический реализм…
Да неужели?!
Прошли годы. Менялись исторические ветра. Сменяли друг друга эпохи… И ко мне медленно приходило осознание того, что нежный поэт Блок видел вещи яснее и глубже, чем вся когорта высочайших и высокомерных идеологов марксизма-ленинизма.
“Двенадцать” Блока могли быть и двенадцатью разбойниками атамана Кудеяра из русского эпоса. Они могли быть и двенадцатью апостолами. (Эта метафора тоже важна.) Но главное, что в начале идеала, в начале движения стоит сам Сын Божий. И не в терновом венце ненависти, а в венке из белых роз любви.
То, что я в 15 лет не понял финала поэмы, – моя личная проблема. Но то, что вся мировая революция не почувствовала, что не сможет существовать без Бога, без Его морали, без веры, из которой произошел наш идеал, без человеколюбия, которое есть антипод диктатуры, насилия и власти, – это уже наша общечеловеческая трагедия.
April is the cruelest month.
В самом начале апреля 1971 года в нью-йоркской квартире окончил свои дни Игорь Стравинский. Музыкант вечного обновления наконец слился со своей “весной священной”.
А в Чили в начале апреля на местных выборах победила коалиция Альенде, получив 49,5 % голосов.
Это было то время, когда фирма “Роллс-Ройс” объявила о своем банкротстве. Добрая старая Англия распродавала на аукционе свою мировую славу и возвращалась в Европу через заднюю дверь. Разумеется, знаменитая марка автомобилей осталась как воспоминание. Ежегодно по заказу США и арабских шейхов производилось по 2000 машин. Но все это было как одежда для покойника.
Сегодня, когда я знаю, что покойник – это я сам, мне смешно вспоминать и признаваться себе в глупом чувстве сожаления и ностальгии по тому миру, который словно бы умирал. Угасал блеск его глаз. Терялась его нежная теплота. И он становился видением.
А наш Призрак, напротив, материализовывался: восстал из ямы со зловещими костями, отвратительными внутренностями… Может, доживем и до появления румянца на его щеках? – думалось мне.
Смешно это или нет, но я действительно испытывал тогда парадоксальное чувство сожаления. И наверняка не только я. И может быть, именно с этих чувств началось обратное вращение мирового колеса.
Господи, не рано ли нам побеждать?! А те, кто истерично радовался тогдашним историческим победам, сейчас торжествуют и воспевают победы нынешние.
В тот момент было трудно предвидеть, что именно оттуда, с Острова, явится консервативный ренессанс. Лоуренс Оливье, величайший Гамлет, которого мне довелось увидеть, стал сэром Лоуренсом и занял свое место в палате лордов, что сильно впечатлило нашего друга Стефана Гецова.
Впрочем, еще 1 января 1971 года президент Альенде объявил о национализации банков в Чили. (Такие новогодние поздравления трудно забыть.) Прошло всего три месяца с тех пор, как левая коалиция выиграла выборы, а уже вырисовывалась достаточно ясная социалистическая ориентация. Новая Куба? Эта реальность была фантастической и вроде бы предрешенной. Но на самом деле фермеры настойчиво призывали не спешить с аграрной реформой. А США выдвинули ультимативное требование ликвидировать все военные базы, от которых могла бы исходить угроза.
Но сейчас мы говорим о весне, 10 апреля американская команда по пинг-понгу появилась в Пекине. Снова сенсация! После поэтической дипломатии все заговорили о дипломатии пинг-понговой. Она оказалась эффективнее. Спустя четыре дня после спортивного праздника Никсон смягчил торговое эмбарго против Китая. Генри Киссинджер надел шапку-невидимку и тайно посетил площадь вечного спокойствия. В результате чего США официально объявили, что поддерживают вхождение желтого гиганта в ООН. Это соревнование, начатое с пластиковым мячиком, должно было стать одной из самых значительных побед Америки после Второй мировой войны.
А в конце месяца, и апреля, умер гаитянский диктатор Дювалье. В народе его называли папой Доком, что в переводе могло означать “папа доктор”. (Вдобавок ко всему ходили слухи, что в его жилах течет болгарская кровь.)
Вот в какие дни был открыт X съезд партии. На этот раз в традиционной подготовительной суматохе можно было уловить странные, новые нотки: “новая программа”, “новые стратегические цели”, “модернизация”, “реконструкция”, “электронизация”, “новые подходы”, “новые технологии”… После целого десятилетия работы в газете мое ухо научилось улавливать различные навязчивые словечки. Я знал, что и они в скором времени станут невыносимыми шаблонами. Но сейчас они звучали приятной музыкой. Что же произошло? Десять лет назад за такие новаторские и модернистские всплески нещадно били. Даже в поэзии. Что вызвало такую перемену? Объяснять все это лишь увиденным на ЭКСПО-70 было бы наивным даже для меня. Неужели само течение жизни оправдает наши юношеские порывы и сумасшествия?
Скажи, поэт, в чем радость скрыта?
Скажи мне, точки где опоры?
Дискуссии уже забыты ,
хотя твои стихи рождают споры.
Никто не отменял прав на страданье,
и даже примут новый стиль они…
И падаешь в непротивленье мирозданью,
как будто в поцелуи без любви.
Я не обратил должного внимания на тот факт, что меня выбрали делегатом съезда. Наверное, я рассуждал так: “В этих “исторических форумах” всегда участвовало огромное множество писателей – специалистов по увековечиванию. Сейчас я являюсь главным редактором “Литфоронта”… Ослов-то всегда не хватает…”
Десятый съезд проводился в зале “Универсиада”, который выглядел как модернистский антипод Партийного дома. Джагаров некоторое время назад переехал в роскошный дипломатический квартал, который расположился как раз напротив. Мы договорились, что я за ним зайду. Позвонив в дверь, я застал у него Анастаса Стоянова и Дико Фучеджиева – главного партийного секретаря союза. Свежевыбритый Джагаров протирал щеки одеколоном и выбирал галстук.
– С нашим сочинительством покончено, – будто объяснял он зеркалу. – С этого момента мы будем жить для политики…
И совершенно спокойно, точно сообщая некую известную подробность, добавил:
– Дико, готовься, мы выберем тебя в ЦК… И конец твоему писательству.
Джагаров славился подобными репликами, по которым невозможно было понять, где кончается серьезность и начинаются ирония и провокация.
Я даже и не попытался гадать. В этот миг я вдруг понял, что мое единственное спасение – это не слушать его, а поступать ровно наоборот: продолжать писать стихи. И это была не мудрость, а паническая интуиция. Я поклялся себе остаться прежним – и действительно никогда не переставал писать, даже тогда, когда предупреждения были намного серьезнее и “доброжелательнее”.
•
Поскольку в то время я курил нон-стоп, большую часть съезда я провел в фойе, в которых была предусмотрена трансляция заседаний. К тому же там был кофе. Во время перерывов эти застекленные, как аквариумы, пространства наполнялись возбужденными делегатами, которые приветствовали друг друга, комментировали (всерьез или в шутку) услышанное, пытались купить что-нибудь в буфете, жевали бутерброды и говорили с набитым ртом, будто дуя в невидимые трубы. И все вокруг плыло в шуме слов, напоминающем звук ткацкого станка времен Гейне.
Но чей же саван ткался? В какой-то момент все разом возвратились в зал. Перерыв закончился, и я опять мог фантазировать: мол, шум – это всего лишь перерыв для тишины, которая занимается своими вселенскими делами.
Я был удивлен, встретив на этом верховном соборе столько знакомых. Воспоминания моих комсомольских лет. Люди, с которыми я объезжал мучительно изменяющуюся Болгарию, люди, которые ее изменяли. Мелкие инструкторы, с которыми мы ужинали в вокзальных залах ожидания кильками, хлебом и прогорклой халвой. Бригадиры, переселявшиеся со стройки на стройку с верой в то, что переселяются в будущее своих мечтаний. Монтажники – отчаянные смельчаки, которые симпатизировали мне, потому что я пил наравне с ними. Нет! Я не ошибся. Это были именно они. В официальных костюмах, новых, придававших им чуть-чуть смешной вид. В шумные перерывы их лапы падали мне на плечо:
