Ознакомительная версия.
Отчасти эта странность была результатом транспортной логистики, влияние которой шло куда дальше возможного перекоса в гендерном соотношении среди мигрантов. Миграция англосаксов в Британию приняла форму растянутого во времени притока населения, а не быстрого вторжения из-за невозможности сразу перевезти большое число людей через Северное море. С одной стороны, этот довод представляется сомнительным. Мы не знаем, использовало ли население Ютландии парусники в V веке или нет, а на весельных судах можно было перевезти большое число пассажиров только в один конец, ведь свободного места на них почти не было, его занимали гребцы. Однако парусные суда использовались совсем рядом, дальше по побережью в римских портах на Ла-Манше, и нет причин полагать, что их капитаны не получали больших денег за перевозку саксов в Британию (как их коллеги в других регионах переправляли готов и других германцев через Черное море в III веке или союз вандалов и аланов через Гибралтарский пролив в 429 году). Другие саксы, как мы знаем, в одно время доплывали до Луары – тот еще заплыв на веслах. Следовательно, был фактор важнее наличия парусных судов – вместимость кораблей оставляла желать лучшего, да и их количество было весьма незначительным. При более поздней миграции населения через Атлантический океан полноценного потока также не получилось, скорее тоненький ручеек, и так было вплоть до появления трансатлантических лайнеров в конце XIX века, следовательно, с точки зрения логистики большие скопления англосаксов просто не могли одновременно появиться на побережье Британии[370].
Но политический контекст также сыграл ключевую роль в формировании Британии после завоевания. На континенте мигранты были вынуждены действовать крупными объединениями, поскольку им было необходимо располагать существенными силами, либо чтобы выжить и не согнуться перед римской военной мощью, либо чтобы избежать захвата со стороны гуннов. В Британии подобных сложностей не было. Решения местных властей в римских провинциях, и не в последнюю очередь о повышении налогов, действовали на основе городских областей (лат. civitas), и эта схема, судя по всему, сохранилась и в послеримский период. Именно доходы, получаемые с налогов в городах, прибыль, которая теперь не отправлялась в Римскую империю, была источником выплат англосаксонским наемникам. Границы некоторых восточных, а следовательно, самых ранних, англосаксонских королевств – Восточная Англия, Эссекс, Линдси и Кент (см. карту 11) – приблизительно совпадают с прежними границами городских владений, что позволяет предположить, что они были основаны мигрантами, захватившими соответствующие города, когда те еще являлись действующими системами. Но эти территории были не слишком велики и не могли содержать крупные вооруженные силы. Это положение, скорее всего, изменилось во времена Амвросия Аврелиана. В дальнейшем, вероятно, мигранты были вынуждены создавать крупные объединения, чтобы отобрать хотя бы часть весьма привлекательных земель Нижней Британии у романобриттов, теперь куда более организованных. Но даже в этом случае ни один романо-бриттский король в VI веке не смог бы выставить армию, подобную тем, которыми распоряжались Римская империя или Аттила Завоеватель, поэтому разница в численности войск оставалась огромной, к тому же любые военные и политические союзы бриттов оказывались лишь временными. Одна из причин, побудивших Гильду написать это сочинение, заключалась как раз в том, что политические лидеры его поколения (он называет пять королей) впустую растрачивали наследие Амвросия, поглощенные пустячными внутренними размолвками[371].
Итак, англосаксонский миграционный поток (по крайней мере, в соответствии с той картиной, которую удалось реконструировать) вовсе не был «переселением народа» и мало напоминал старую культурно-историческую модель массового странствия в сочетании с этнической чисткой. Это был протяженный по времени феномен, а не единое событие, как можно было бы предположить по единственной дате, которую приводит Беда, говоря об Adventus Saxonum (приходе саксов). Многие группы, принявшие участие в переселении, могли быть небольшими, особенно поначалу, однако, скорее всего, масштаб миграции увеличивался по мере того, как пришельцы сталкивались с непредвиденными трудностями. Женщины и дети также принимали в нем участие. Основным мотивом было желание извлечь выгоду из захвата земель Нижней Британии, обладавших на тот момент развитой сельскохозяйственной экономикой, однако второстепенные факторы также оказали свое влияние – как минимум на скорость потока в те или иные периоды. К тому же налицо сильное политическое влияние, ведь богатства Британии можно было заполучить, лишь полностью захватив власть над землей. Несмотря на скудность информации, получается, что переселение англосаксов в Нижнюю Британию приняло форму хищнического притока населения. И как можно предположить, основываясь на данных компаративной литературы, посвященной миграции, несложно дать оценку воздействию таких факторов, как доступность информации, логистика и развивающийся политический и стратегический контекст, в рамках которого происходило переселение.
Но что насчет вопроса, которого мы до сих пор избегали? Был ли миграционный приток англосаксов случаем переселения элиты, или вернее будет рассматривать его как иную миграционную модель?
Стоит подумать о том, что стоит на кону. В своей классической форме модель переселения элиты и последующей эмуляции культур означала бы, что прибывшие в Британию германцы составили бы небольшой процент общего населения, которое либо полностью, либо частично вытеснило бы исконную романо-бриттскую землевладельческую элиту. Основная масса местного населения осталась бы здесь и существенно превосходила бы по численности иммигрантов, но со временем приняла бы материальную и нематериальную культуру последних, в результате чего иммигранты и местные жители стали бы неразличимы. И здесь мы видим, что абсолютное большинство романобриттов добровольно отказывались от своих групповых идентичностей, чтобы стать англосаксами. Главное предназначение этой модели – продемонстрировать, что серьезные изменения в материальной и нематериальной культуре, нацеленные на сближение локальной с германской, можно убедительно объяснить только тем, что из-за Северного моря прибывало весьма ограниченное количество англосаксонских иммигрантов. Но это, по сути, лишь часть более широкого неутихающего спора, в котором нередко преуменьшается важность миграции англосаксов как фактора серьезных изменений. И в большинстве предлагаемых вариантов и события, имевшие место в римской Британии до прибытия англосаксов (к примеру, разрушение римских политических и социальных структур), и реакция местного населения на появление германцев (их добровольное решение стать англосаксами) имеют по меньшей мере такое же значение, как и сам миграционный поток. Как таковая эта модель, включая различные ее варианты, по-прежнему остается несвободной от реакции научного сообщества на чрезмерное распространение гипотезы вторжения в прошлом, а следовательно – необъективной[372].
Другая сторона спора теперь уже не поддается легкому определению, поскольку никто больше не верит, что пришедшие англосаксы стерли с лица земли или изгнали со своих территорий практически все местное население. «Массовая» миграция англосаксов стала не такой, как раньше. В определенном смысле она теперь определяется отрицательно на фоне модели переселения элиты. В общем и целом она понимается следующим образом: англосаксонских мигрантов было слишком много, чтобы всех можно было отнести к аристократической элите, и в первую очередь они – а не местное население, добровольно сделавшее выбор в пользу новой идентичности, – ответственны за культурные и прочие преобразования, имевшие место в Нижней Британии в тот период. Итак, предметом споров служит численность англосаксов вкупе с природой их отношений с местным населением. Был ли у романобриттов шанс составить собственное мнение насчет прибытия германцев и отреагировать соответственно – или же мигранты были настроены заведомо агрессивно и стремились к политическому господству? Из двух этих аспектов наиболее сложным поначалу представляется вопрос о численности пришельцев, поскольку именно на этот счет источники не предоставляют никакой точной информации. Есть лишь весьма приблизительные оценки местного романо-бриттского населения в начале V века и незначительные замечания о масштабе последующего миграционного потока англосаксов. Но если мы не станем привязываться к точным цифрам, обнаружится более продуктивный способ отыскать нужные сведения.
И начать следует с революции в организации сельских регионов, происшедшей на протяжении V–VI веков. Позднеримская Британия делилась на множество больших и средних по размеру поместий, многими из которых управляли виллы, то есть особняки с землей, по совместительству бывшие центром власти вне пределов городов. Земля, как и в большинстве провинций Рима, распределялась неравномерно, и большие территории оказывались в руках сравнительно немногочисленных представителей господствующего класса. К 600 году такое разделение собственности сменилось другим, функционировавшим на иной основе. Мало того что все виллы лишились своей роли и стали бесполезными, границы поместий также не сохранились. Всего в одном или двух случаях высказывались предположения, что старые римские границы поместий по-прежнему использовались в англосаксонский период, и ни одно из них не получило убедительного обоснования. В результате экономическая карта сельской местности была полностью переписана. К 600 году англосаксонские короли создали более крупные зоны в целях обложения их налогами, но по большей части фермерство полагалось на куда меньшие участки, нежели старые римские виллы, и лишь в IX веке в Англии вновь начали появляться крупные централизованные поместья. Тогда возникли первые из маноров, превратившихся в главную силу в сельской местности ко времени создания Книги Судного дня[373].
Ознакомительная версия.
