– Это моя работа, товарищ Трайков. Я обо всем позабочусь.
– Хорошо, Минчо. Поставьте что-нибудь между окном и занавеской.
Председатель взял меня дружелюбно под руку, и мы сели за столик поговорить. Как бы “между прочим” он рассказал мне, сколько раз покушались на его жизнь и как взрывалась бомба у него в доме, а затем приступил наконец к деловым уточнениям:
– Каждое утро я первым делом захожу в Государственный совет. Там я бреюсь, просматриваю газеты, а парикмахер рассказывает мне новости. Потом я навещаю своих друзей в Постоянном присутствии. И пью кофе, потому что там он самый вкусный. А затем мы обсуждаем всякое-разное… К одиннадцати же часам я буду приходить сюда. Теперь, Левчев, скажи, чем ты будешь меня угощать?
– Виски или коньяком.
– Тито велел мне пить коньячок. По чуть-чуть! Для сердца. Минчо, позаботься о коньяке.
Когда я познакомился с Георгием Трайковым, он был уже развалиной. Но развалины могут порой поведать больше, чем все свидетельства современников вместе взятые. Конечно, с ними следует обращаться очень осторожно, чтобы тебя не завалило, если вдруг руины обрушатся. Поскольку я дружил с сыновьями Георгия Трайкова – с Харлампием, которого мы звали Бушо, и в особенности с Бояном, то надеялся, что все обойдется. Но Бушо нелепо погиб в автомобильной аварии. Это наверняка ускорило психологический срыв его отца. Сначала он держался спокойно и достойно исполнял свои представительские функции. После того как в 11 часов он выпивал рюмку обещанного коньяку с руководством Национального совета, мы оставались с ним наедине и вели человеческие, даже в чем-то сентиментальные беседы.
Однажды Георгий Трайков принес показать мне альбом с фотографиями времен его ранней молодости.
– Вот тут я ученик солунской гимназии. Я был потрясающим гимнастом. Сможешь меня узнать на фотографии? Вот я в полосатом трико. А вот тут я с пашой, который вручил мне награду за то, что я ходил на руках. А в политике приходится иногда ходить вверх ногами, и если ты плохой гимнаст, то попросту сорвешься!
Боже мой! Этот человек жил под турками! Это казалось мне такой далекой эпохой: тогда я гонялся за ящерками в развалинах крепости Царевец, а Сумасшедший Учитель Истории насмешливо смотрел на меня.
Наконец (к сожалению, этот конец наступил слишком скоро) Георгий Трайков покинул так называемую реальность. Однажды он не захотел пить коньяк с руководством и строго распорядился:
– Левчев, отложи все дела. От тебя мне надо только одно: свяжи меня как можно скорее с Харлампием. Понятно?
В кабинете находился незнакомый человек. Он отвел меня в сторону и прошептал:
– Я доктор. Не спорьте с ним. Он будет все реже и реже появляться здесь.
Так я и груз ответственности остались наедине.
ОФ – Отечественный фронт? Все меньше оставалось тех, кто помнил первоначальный смысл и силу этого политического иероглифа. Куда исчезли внезапно появившиеся 9 сентября 1944 года возбужденные и на удивление целеустремленные люди, которые принесли на красных лентах, на плакатах и знаменах эту странную аббревиатуру– ОФ? Сегодня старая формула, согласно которой Отечественный фронт должен из организации стать движением, а из движения – организацией, означала, что он должен возникнуть, когда в нем появится нужда. А пока такой нужды не было, ему не стоило вмешиваться в политическую жизнь, потому что со всеми своими злопамятными слонами он мог явить собой неприятную ретроградную силу.
– Мы – это община с исчезающими функциями! – шутил бай Ангел Цветков, секретарь по организационным вопросам, лучезарный и очень земной человек, агроном по профессии, человек с большим партийным опытом и вольный духом.
Никто, кроме него, не помогал мне с таким бескорыстием на коварном политическом поприще. Вдобавок с ним можно было сыграть в теннис или сходить на охоту.
А в Отечественном фронте мне приходилось работать и с такими людьми, перед которыми дрожали даже нынешние начальники. Например, с Раденко Видинским. Бывший командир партизанского отряда, а нынче – мрачная тень в низине. Я говорил с ним, чтобы понять, чем он так огорчен.
– Социализм не развивается, как надо, Любомир. Человек мельчает…
В его голосе слышались интонации бывшего учителя.
– Что ты имеешь в виду?
– Куда сознательность подевалась, я тебя спрашиваю? Вот на нашем последнем съезде мы купили красные гвоздики и стали раздавать их делегатам. За просто так. Ну раз тебя выбрали делегатом, ты что, сам себе не можешь гвоздику купить? Это же на народные гроши! Но кто думает сейчас о народных грошах?
– Ну, бай Раденко, ты не можешь требовать от всех быть такими идеалистами, как вы тогда, в партизанские времена…
– Знаешь что, Левчев, и в наше время были гнилые людишки, но мы их терпеть не могли. А сейчас терпим. Вот что я тебе расскажу. Приближалось 9 сентября. Мы уже знали, что назавтра захватим власть. И мы спросили своих в землянке: “Скажите, чего бы вы хотели в первую очередь, когда власть уже будет нашей?” И что, ты думаешь, услышал я от некоторых? Бойка – ты ее знаешь как Марию Захариеву – ответила: “Я, товарищ Видинский, лягу дома и наконец высплюсь”. А я ей и говорю: “Бойка, спи сейчас сколько влезет, потому что когда мы будем у власти, на тебя столько работы навалится, что даже вздремнуть будет некогда!” Или вот шофер у нас один был, так он мне выдал: “А я, когда власть будет нашей, хочу “фиат” водить. Очень мне “фиат” хочется!” Я аж подпрыгнул: “Это что же, твой идеал, да?! Водить “фиат”?! Ну-ка снимай ружье и катись отсюда!”
– Да подожди ты, бай Раденко, чего раскипятился? – влезаю я в его рассказ.
Но он никак не успокоится:
– Никаких подожди. С такими только так и надо!
Исторические старцы любили спорить со мной. Я знал, какая дикая ненависть воодушевляла их в политике. Но чувствовал, что со мной они шумят по-доброму. Возможно, их шокировали мои поэтические выдумки (например, я предлагал переплавить гильзы от снарядов в барельефы с портретом Левского и отметить ими все двери, за которыми он находил убежище). А может, они просто искали общения. Мне вспоминается один из старичков, который всегда заканчивал словами:
– Левчев, Левчев, ну что ты знаешь?! Разве тебе известно, что значит захватить власть кровью?!
И уходил, оставляя меня в муравейнике мурашек.
Но слоны, даже разъяренные, далеко не самые опасные животные. И даже пантеры не так страшны. В ОФ доживали свои дни и те существа, которые казались самой скромностью (а по существу были пираньями). Именно они в былые времена раздавали ставшие знаменитыми карточки ОФ, без которых нельзя было купить ни хлеба, ни обуви, без которых нельзя было поступить в университет. Со времен этих страшных “документов” осталась одна поэтическая эпиграмма:
– Ламару дядя Ламар! —
один ослик сказал. —
Одна у нас с тобой муза,
но ты же член Союза.
Если и случится у тебя прокольчик,
главное, что дали тебе талончик.
Все это стало уже историей. Теперь ОФ предстояло стать всенародным символом демократии. А главным практическим выражением этого прекрасного символа стал сбор вторсырья, макулатуры и всякого мусора, напоминающий о ленинских “полезных идиотах”.
Так что же я мог сделать в долине слонов? Изменить их ход мысли? Изменить жизнь джунглей? Неужели моя задача была настолько безумно-романтичной? Все эти старые, но еще действующие революционные персонажи наверняка сильно изменили мой собственный образ мыслей, но сам я повлиял на них едва ли. И поскольку я все еще находился в этой долине, мне оставалось только адаптировать старый анекдот к создавшейся ситуации: “Может ли слон надорваться? Да, если он постарается поднять уровень деятельности Отечественного фронта”. А для всех остальных – для тысячи таких же наивных, как я, – я оказался чем-то бесполезно-иллюзорным, вроде консультанта в газете “Народна младеж”, который должен был отвечать на графоманские письма, потому что vox populi, vox dei.
Вскоре после моего избрания на съезде Тодор Живков пригласил меня на семейный обед в старую партийную резиденцию на Витоше. Я был с Дорой, Живков с Людмилой, пришел еще Иван Славков, а вот Мара Малеева была уже безнадежно больна. Блюда оказались легкими, а если бы не Иван, то мы обошлись бы и без выпивки. Я ожидал, что этот первый разговор прояснит что-то.
Я был напряжен, возможно – даже смешон. Живков говорил мало и непринужденно, как если бы мы просто болтали, но я знал, что он ничего не говорит просто так и наблюдает за всеми. Когда же я его наконец спросил, каковы мои задачи в Отечественном фронте, он ответил без всякого пафоса, что надеется, что я смогу внести побольше культуры в эту закостенелую систему. “Уничтожь шаблоны. Ты делаешь это, даже сам того не желая. Придай им немного уверенности в себе. Говорят, этого добра у тебя хватает. Когда немного вникнешь в проблематику, мы с тобой вернемся к нашему разговору”. Мне показалось, что осталась некая недоговоренность, что-то такое, что ускользнуло в солнечную тишину гор. И это чувство не покидало меня многие годы. Возможно, мы приучены литературой (или же своей собственной душой), что все должно быть мотивировано судьбою…
