Всеволжский Игорь
Ночные туманы
Игорь Евгеньевич Всеволожский
НОЧНЫЕ ТУМАНЫ
Сцены из жизни моряков
Автор романа "Ночные туманы" - писатель Игорь Евгеньевич Всеволожский известен читателям по книгам о маршале С. М. Буденном ("Хуторская команда", "Восемь смелых буденновцев", "Отряды в степи"), о генерале Оке Городовикове ("В боях и походах") и по многим романам о моряках ("Уходим завтра в море". "В морях твои дороги", "Балтийские ветры", "Раскинулось море широко", "Пленники моря", "Неуловимый монитор", "Золотая балтийская осень").
В годы Великой Отечественной войны писатель служил на Черкоморском флоте и навсегда связал свою жизнь и творчество с флотом.
"Ночные туманы" - роман о трех поколениях моряков советского флота Первое поколение красных моряков плавало на колесных буксирах, переоборудованных в тральщики, и на обветшавших катерах.
Их молодые наследники ceгодня владеют грозным оружием, способным надежно защитить морские просторы Родины, - ракетными катерами и кораблями.
СОДЕРЖАНИЕ
Книга первая. Юность ваших отцов (Рассказ адмирала Тучкова)
Книга вторая. Наследники (Рассказы Юрия Строганова и Всеволода Тучкова)
Глава, завершающая повествование. Закат и восход
Интерес к морякам стал на долгие дни
Самым главным моим интересом;
Мне в огромном лесу человечьем они
Представляются мачтовым лесом.
Юхан Смуул
И вот я опять в Севастополе, в кругу друзей моряков, в кают-компании нового катера.
Сегодня празднуют годовщину соединения.
Командира соединения Сергея Ивановича Тучкова я знавал молодым офицером. Его в дни Великой Отечественной войны наградили Золотой Звездой Героя. Он выходил в торпедные атаки, топил врага, высаживал десанты.
Я, честно говоря, удивился, встретив Сергея Ивановича через восемнадцать лет после войны не в отставке.
Не меня одного Тучков удивил, удивил все начальство.
Попросил два года назад послать его переучиваться: прослужив всю жизнь на ТК [Торпедные катера], он решил изучить современные катера.
Учитывая боевые заслуги Сергея Ивановича, просьбу его уважили. Он изучил новые катера с такой же легкостью, как изучил бы их в двадцатилетнем возрасте.
И склероз обошел его стороной!
Давно знаю я и начальника штаба Василия Филатыча Филатова: он молодым матросом служил на катере Всеволода Гущина, о котором слагали легенды.
Молодым офицерам есть с кого брать пример. И я говорю им об этом, когда первое слово предоставляется старейшему. Я старше всех, даже старше Тучкова. Мне становится, черт возьми, грустно...
Командир катера Дмитрий Бессонов, Юрий Строганов, штурман, и их молодые товарищи слушают очень внимательно. Для них мой рассказ о временах исторических - как для меня "Севастопольские рассказы"
Толстого. Я плавал на катере с Гущиным и с Филатовым, плавал с Сергеем Ивановичем и с другом его Васо Сухишвили. Молодым не мешает знать, какую жизнь они прожили и что пережил их адмирал, отец моряков.
Но рассказать о нем я могу слишком мало. В дни войны от докучливых корреспондентов и флотских писателей Сергей Иванович отмахивался: на беседы с ними у него не хватало времени.
Может быть, сейчас я смогу узнать о нем больше?
Я надолго остаюсь в Севастополе. Выхожу на катерах соединения в море, бываю в их базах.
В воскресенье прихожу на Большую Морскую к Сергею Ивановичу...
КНИГА ПЕРВАЯ
ЮНОСТЬ ВАШИХ ОТЦОВ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мы сидим у окна. Струйки дождя бегут по стеклу и стекают на улицу.
Девушки в форменных, василькового цвета халатах открывают магазин в доме напротив. У витрин толпятся вымокшие покупатели. Матросы строем проходят в матросский клуб на воскресный утренник. Женщины с кошелками торопятся с рынка к троллейбусу. Он разбрызгивает колесами воду и втягивает длинную очередь.
За стеной заплакал ребенок; на него зашикали, успокаивая. Сергей Иванович пустил к себе лейтенанта с женой, ютившихся в комнатке, продуваемой всеми ветрами.
Сергей Иванович перешагнул возраст, когда выходят на пенсию. Перешагнул, не оглядываясь на прожитое, не обремененный болезнями. Он не чувствует себя стариком и не торопится выйти в отставку. Он побывал во многих боях, о чем свидетельствуют рубцы и шрамы на голове и на теле, не раз смотрел в глаза смерти.
Мы принадлежим к старшему поколению. Многие герои войны для нас остаются Севами, Васями, Мишами, и мы их помним душевными, простыми ребятами. Одни из них погибли в бою, - таких было много, - некрологов о них не печатали. Их вспоминали товарищи с кружкой спирта в руке: "Будь море (или берег) им пухом!"
В послевоенные годы наши сверстники начали умирать от гнуснейших болезней, о которых мы и понятия не имели в войну: от саркомы, рака, инфаркта, инсульта.
Время от времени мы читали в траурной рамке на четвертой странице "Красной звезды": "Память о нем останется в наших сердцах". С каждым из них мы побывали в боях, лечились в госпиталях и снова возвращались на свои корабли.
- Вот вы писали о Гущине в свое время, писали о нем хорошо, - говорит адмирал. - Он заслужил! А вы знали, что у Всеволода был сын?
- Да, он мне говорил.
- Но вы не знаете, что я разыскал его после войны в детском доме. И привез его в Севастополь. Вы помните, как мы жили тогда в Севастополе? Сплошные развалины - ни домов, ни улиц. Мы с женой поселились в крохотной комнатке. У нас уже был тогда Севка. Вадимка старше его. Он называл меня дядей Сережей. Я и не претендовал, чтобы он меня звал отцом: наверняка он запомнил своего отца - веселого, шумного, добродушного, похожего, как вы помните, на большого медведя... Стремительно быстро шли годы. Севастополь отстраивался, мы получили хорошую комнату, потом квартиру. Севка целыми днями пропадал у моря, ходил на шлюпках с матросами, завел друзей на морских трамваях, перечитал сотни книг о героях войны, о морских боях и походах. Он с радостью пошел в морское училище. Я хотел, чтобы и Вадимка стал моряком, как отец, но понял, что у него нет пристрастия к морю.
- Я не чувствую ни призвания, ни желания стать моряком, - заявил он.
- Кем же ты хочешь быть?
- Я? Поэтом.
- Но и моряки писали стихи. Неплохие, - возразил я. - Поэзия великолепная вещь, но основной профессией она быть не может. Не каждый же день на тебя будет нисходить вдохновение, а подгонять рифмы, не чувствуя зова сердца...
- Ах, дядя Сережа, вы меня извините, но что понимаете вы в поэзии? Простите, если я вас обидел.
Да, он обидел меня. Потому что стихи я люблю. Люблю Пушкина, люблю Лермонтова, люблю флотских поэтов и глубоко их уважаю... Они были не только поэтами, но и нашими боевыми товарищами...
На торжественных вечерах в школе Вадим читал собственные стихи, и его окрестили "вторым Маяковским".
Разумеется, до Маяковского ему было как до луны, но раз у человека призвание - не глушить же его! Вадим закончил литературный институт, стал печататься. О его стихах появились - рановато, по-моему, - восторженные рецензии. Вы, конечно, о поэте Гущине и понятия не имеете?
- Не имею.
- А Вадима Гущинского знаете?
- Этого знаю.
- Так это и есть наш Вадим. Он фамршию отца переделал. Я упрекнул его. Он отпарировал: "И Симонов из Кирилла стал Константином. Так благозвучнее". Благозвучнее... Неблагозвучна фамилия отца! Вы встречались с ним?
- Приходилось.
- И не заметили, как похож он на Гущина? Ведь он вылитый Всеволод! Снимите с него модный пиджак, наденьте китель - и вы скажете: "Гущин!"
- То-то я, бывало, задумывался: кого мне напоминает Гущинский? Но поскольку он мне антипатичен... Простите, может, вам неприятно?
- Нет, отчего же? То, что я расскажу, не расходится с вашим мнением. На днях Вадим был в нашем городе, проездом в Дом творчества в Ялту. Он позвонил мне по телефону, зашел. Представил жену - маленькую, ему по плечо, в нейлоновой шубке, в каком-то бесформенном колпаке. Когда она стянула колпак, мне захотелось одолжить ей расческу. Но растрепанные волосы - это как будто последний крик моды! Вадим подарил мне томик стихов, сказал, что такими тиражами и Пушкин не издавался в России. Она тоже достала из сумочки крохотный томик: "На память вам, Сергей Иванович". На обложке было напечатано: "Аннель Сумарокова. Весною и летом".
Я вспомнил, что и ее восхваляют. За чаем Вадим рассказывал: они путешествовали по Скандинавии, собираются ехать в Париж, где переводят их стихи. И как будто даже в Америку.
- Да, некоторым пришлось потесниться, - говорил он удовлетворенно. Те, кто отжил и выдохся, пусть уступают дорогу. Нас читают. Нас слушают. Стариков больше не принимает народ.
- А не думаешь ли ты, - спросил я, - что некоторые часто говорят от имени народа... не имея на то права?
Вот ты говоришь - старики. Кто, писатели? Они, как и все, пережили величайшие трудности и невзгоды. Многие из них воевали. И у нас они были на флоте. А ты? Где твой опыт? Детский сад, школа? Потом институт? Ты в армии не был, не знаешь ни воинской дружбы, ни законов морского товарищества. Тебе нечего сказать людям.
