Александр Грин - Трагедия плоскогорья Суан

Александр Степанович Грин

Трагедия плоскогорья Суан

Кто из вас приклонил

к этому ухо, вникнул и

выслушал это для будущего.

(Исаия, 42, 23)

I

ЧЕСТЬ ИМЕЮ ПРЕДСТАВИТЬ

В полной темноте комнаты чиркнула спичка. Свет бросился от стены к стене, ударился в мрак ночных окон и разостлал тени под неуклюжей старинной мебелью.

Человек, спавший на диване, но разбуженный теперь среди ночи нетерпеливым толчком вошедшего, сел, оглаживая рукой заспанное лицо. Остаток сна боролся в нем с внезапной тревогой. Через мгновение он, вскочив на ноги, босиком, в нижнем белье, стоял перед посетителем.

Вошедший не снял шляпы; свечка, которую он едва разыскал среди разных инструментов и книг, загромождавших большой стол, плохо освещала его фигуру в просторном, застегнутом на все пуговицы пальто; приподнятый воротник открывал между собой и нахлобученными полями шляпы полоску черных волос; лицо, укутанное снизу до рта темным шарфом, казалось нарисованным углем на пожелтевшей бумаге. Вошедший смотрел вниз, сжимая и разжимая губы; тот, кто проснулся, спросил:

- Все ли благополучно, Хейль?

- Нет, но не вздрагивайте. У меня простужено горло; ухо...

Два человека нагнулись одновременно друг к другу. Они могли бы говорить громко, но укоренившаяся привычка заставляла произносить слова шепотом. Хозяин комнаты время от времени кивал головой; Хейль говорил быстро, не вынимая рук из карманов; по тону его можно было судить, что он настойчиво убеждает.

Шепот, похожий на унылый шелест ночной аллеи, затих одновременно с появлением на лице Хейля мрачной улыбки; он глубоко вздохнул, заговорив внятным, но все еще пониженным голосом:

- Он спит?

- Да.

- Разбудите же его, Фирс, только без ужасных гримас. Он человек сообразительный.

- Пройдите сюда, - сказал Фирс, шлепая босыми ногами к двери соседней комнаты. - Тем хуже для него, если он не выспался.

Он захватил свечку и ступил на порог. Свет озарил койку, полосатое одеяло и лежавшего под ним, лицом вниз, человека в вязаной шерстяной фуфайке. Левая рука спящего, оголенная до плеча, была почти сплошь грубо татуирована изображениями якорей, флагов и голых женщин в самых вызывающих положениях. Мерное, отчетливое дыхание уходило в подушку.

- Блюм, - глухо сказал Фирс, подходя к спящему и опуская на его голую руку свою, грязную от кислот. - Блюм, надо вставать.

Дыхание изменилось, стихло, но через мгновение снова наполнило тишину спокойным ритмом. Фирс сильно встряхнул руку, она откинулась, машинально почесала небритую шею, и Блюм сел.

Заспанный, щурясь от света, он пристально смотрел на разбудивших его людей, переводя взгляд с одного на другого. Это был человек средних лет, с круглой, коротко остриженной головой и жилистой шеей. Он не был толстяком, но все в нем казалось круглым, он походил на рисунок человека, умеющего чертить только кривые линии. Круглые глаза, высокие, дугообразные брови, круглый и бледный рот, круглые уши и подбородок, полные, как у женщины, руки, покатый изгиб плеч - все это имело отдаленное сходство с филином, лишенным ушных кисточек.

- Блюм, - сказал Хейль, - чтобы не терять времени, я сообщу вам в двух словах: вам надо уехать.

- Зачем? - коротко зевая, спросил Блюм. Голос у него был тонкий и невыразительный, как у глухих. Не дожидаясь ответа, он потянулся к сапогам, лежавшим возле кровати.

- Мы получили сведения, - сказал Фирс, - что с часу на час дом будет оцеплен и обстрелян - в случае сопротивления.

- Я выйду последним, - заявил Хейль после короткого молчания, во время которого Блюм пристально исподлобья смотрел на него, слегка наклонив голову. - Мне нужно отыскать некоторые депеши. У вас каплет стеарин, Фирс.

- Потому ли, - Блюм одевался с быстротой рабочего, разбуженного последним гудком, - потому ли произошло все это, что я был у сквера?

- Да, - сказал Хейль.

- Улица была пуста, Хейль.

- Полноте ребячиться. Улица видит все.

- Я не люблю ложных тревог, - ответил Блюм. - Если бы я вчера, убегая переулками, оглянулся, то, может быть, не поверил бы вам, но я не оглядывался и не знаю, видел ли меня кто-нибудь.

Хейль хрипло расхохотался.

- Я забыл принести вам газеты. Несколько искаженный, вы все же можете быть узнаны в их описаниях.

Он посмотрел на Фирса. Лицо последнего, принадлежащее к числу тех, которых мы забываем тысячами, вздрагивало от волнения.

- Торопитесь же, - вполголоса крикнул Хейль. Блюм завязывал галстук, если вы не хотите получить второй, серого цвета и очень твердый.

- Я никогда не тороплюсь, - сказал Блюм, - даже убегая, я делаю это основательно и с полным расчетом. Вчера я убил двух. Осталась сырая, красная грязь. Как мастер - я, по крайней мере, доволен. Позвольте же мне спасаться с некоторым комфортом и без усталости, - я заслужил это.

- Вы, - сказал Хейль, - я и он.

- Да, но я не держу вас. Идите - я могу выйти без посторонней помощи.

- До вокзала. - Хейль вынул небольшое письмо. - Вы слезете в городке Суан; там, в двух милях от городской черты, вас убаюкает безопасность. На конверте написан подробный адрес и все нужные указания. Вы любите тишину.

- Давайте это письмо, - сказал Блюм. - А вы?

- Мы увидимся.

- Хорошо. Я надел шляпу.

- Фирс, - Хейль обернулся и увидал вполне одетого Фирса, заряжавшего револьвер, - Фирс, уходите; ваш поезд в другую сторону.

Более он не оборачивался, но слышал, как хлопнула выходная дверь; вздохнул и быстро опустошил ящики письменного стола, сваливая на холодную золу камина вороха писем и тощих брошюр. Прежде, чем поджечь кучу, Хейль подошел к окну, осмотрел темный провал двора; затем сунул догорающую свечку в бумажный арсенал, вспыхнувший бледными языками света, вышел и два раза повернул ключ.

На улице Блюм остановился. Звезды бледнели; вверху, сквозь черную кисею тьмы, виднелись контуры крыши и труб; холодный, сухой воздух колол щеки, умывая заспанные глаза. Блюм посмотрел на своего спутника; унылый рот Фирса внушал Блюму желание растянуть его пальцами до ушей. Он встрепенулся и зашагал быстрее. Фирс сказал:

- Вы едете?

- Да. И вы.

- Да. Возможно, что мы больше не встретимся.

- В лучшем мире, - захохотал Блюм. В смехе его звучал оскорбительный, едва уловимый оттенок. - В лучшем мире.

- Я не думаю умирать, - сухо сказал Фирс.

- Не думаете? Напрасно. Ведь вы умрете. - Он потянул носом холодный воздух и с наслаждением повторил: - Вы умрете и сгниете по всем правилам химии.

Фирс молчал. Блюм повернулся к нему, заглядывая в лицо.

- Я, может быть, уеду в другую сторону, - сказал он тоном благосклонного обещания. - Вы и пироксилин мне, - как говорят в гостиных, "не импонируете". Свернем влево.

- Вы шутите, - сердито ответил Фирс, - как фельетонист.

- А вы дуетесь, как бегемот. Кровавые ребятишки, - громко сказал Блюм, раздражаясь и начиная говорить более, чем хотел, - в вас мало едкости. Вы не настоящая серная кислота. Я кое-что обдумал на этот счет. В вас нет прелести и возвышенности совершенства. Согласитесь, что вы бьете дряблой рукой.

- В таком случае, - объяснитесь, - хмуро сказал Фирс, - нас немного, и мы спаяны общим доверием, колебать это доверие небезопасно.

- Милые шутки, Фирс. Для того, чтобы разрушить подъезд у заслужившего вашу немилость биржевика или убить каплуна в генеральском мундире, вы тратите время, деньги и жизнь. Нежно и добродушно говорю вам: вы - идиоты. Наблюдаю: лопаются красные пузырики, чинят мостовую, хлопочут стекольщики и снова пыль и свет, и опоганенное чиханьем солнце, и убивающие злобу цветы, и сладкая каша влюбленных, и вот - опять настроено проклятое фортепиано.

Задыхающийся полушепот Блюма оборвался на последнем слове невольным выкриком. Фирс усмехнулся.

- Я люблю жизнь, - уныло сказал он. - И я поражен, да, Блюм, вы действуете так же, как мы.

- Развлекаюсь. Я мечтаю о тех временах, Фирс, когда мать не осмелится погладить своих детей, а желающий улыбнуться предварительно напишет духовное завещание. Я хочу плюнуть на веселые рты и раздавить их подошвой, так, чтобы на внутренней стороне губ отпечатались зубы.

Рассвет обнажал землю; тихий, холодный свет превращал город в ряды незнакомых домов на странных вымерших улицах. Блюм посмотрел на Фирса так, как будто видел этого человека в первый раз, замолчал и, обогнув площадь, увидел фасад вокзала.

- Прощайте, - сказал он, не подавая руки. - Отстаньте тихонько и незаметно.

Фирс кивнул головой, и они расстались как волки, встретившиеся на скрещенном следу коз. Блюм неторопливо купил билет; физиономия его, вплоть до отхода поезда, сохраняла мирное выражение зажиточного, многосемейного человека.

Когда запели колеса и плавный стук их перешел в однообразное содрогание летящих вагонов, Блюм почувствовал облегчение человека, вырытого из-под земляного обвала. Против него сидел смуглый пассажир в костюме охотника; человек этот, докурив сигару, встал и начал смотреть в окно. У него были задумчивые глаза, он тихо насвистывал простонародную песенку и смотрел.