Джек Лондон - Морской фермер

Джек ЛОНДОН

МОРСКОЙ ФЕРМЕР

Рассказ

Перевод с английского

- К нам идет карантинный катер, - сказал капитан Мак Эльрат.

Лоцман что-то буркнул в ответ, а капитан перевел бинокль с катера на полоску берега и на Кингстаун, а потом, медленно оглядев вход в бухту, стал смотреть на северную сторону ее, где был Хаут Хэд.

- Попали в самый прилив; еще часа два и будем на месте, - заверил лоцман, словно подбадривая. - Куда станем, в Ринг энд Бейзен?

Теперь капитан что-то буркнул в ответ.

- Вот она, дублинская погодка.

Капитан опять что-то пробурчал под нос. Он устал после бурного плавания по Ирландскому морю, после бессонной ночи на капитанском мостике; устал после долгих скитаний, - два года и четыре месяца, как он уехал из дому, восемьсот пятьдесят дней по судовому журналу.

- Погода зимняя, - сказал он, помолчав, - в тумане и города не разглядишь. Теперь дождь зарядит на целый день.

Капитан Мак Эльрат был так мал ростом, что над парусиновым обвесом мостика виднелась только его голова. Рядом с ним возвышались фигуры лоцмана, младшего помощника и штурвального. Штурвальный был здоровенный немец, сбежавший с военного судна, на которое он записался в Рангуне. Впрочем, маленький рост ничуть не мешал капитану Мак Эльрату быть отличным моряком. Во всяком случае у компании он был на хорошем счету, и капитан сам бы в этом убедился, если б получил доступ в архив и смог прочесть все, что подробно и тщательно заносилось в его послужной список. Однако мнение свое о капитане компания держала про себя. Так уж было заведено. Компания строго придерживалась того принципа, что от служащего следует всячески скрывать, что он незаменимый или хотя бы просто ценный работник, а поэтому, щедрая на выговоры, она никогда никого не хвалила. Да и кто такой капитан Мак Эльрат, чтобы его хвалить? Один из восьмидесяти капитанов на одном из восьмидесяти пароходов компании, что вдоль и поперек бороздят моря и океаны.

По главной палубе, обитой заржавевшими листами железа, которые могли бы многое рассказать о силе и жестокости морских волн, шли два китайца-кочегара и несли завтрак. Один из матросов свертывал штурмовой леер, протянутый от бака к люкам, к грузовым лебедкам и к трапу.

- Нелегкий рейс, - сказал лоцман.

- Да уж досталось крепко, пришлось попыхтеть. Но это бы все ничего, а вот время потеряли. Для меня хуже нет - время терять.

Сказав это, капитан Мак Эльрат повернулся, и лоцман, следя за его взглядом, увидел все то, что безмолвно, но красноречиво объясняло потерю времени. Коричневая дымовая труба совсем побелела от налета соли, крупные кристаллы ее поблескивали на трубке свистка, как только случайный луч солнца пробивался сквозь просветы в облаках. Спасательная шлюпка исчезла, а железные шлюп-балки, перекрученные и погнутые, свидетельствовали о страшной силе удара, который пришлось выдержать старому "Триапсику". Шлюп-балки на штирборте тоже пустовали, и жалкие обломки второй шлюпки лежали возле разбитого стеклянного люка над машинным отделением, теперь прикрытого брезентом. На бридждеке сломанную дверь кают-компании кое-как приколотили для защиты от ударов волны; неподалеку боцман и матрос снимали огромную предохранительную сеть, которая не смогла ослабить неистовый натиск моря.

- Уж я второй раз заявлял компании про эту дверь, - сказал капитан Мак Эльрат, - а они все свое. Сойдет, говорят, и так. А шторм был тогда здоровый. Волны прямо невиданные. И вот самая большая и натворила дел. Дверь вышибло, и она плашмя так и брякнулась на стол кают-компании. Каюту механика разбило, - вот уж он злился!

- Видать, волна подходящая, - посочувствовал лоцман.

- Да уж ничего не скажешь, поддала нам жару. Пришлось попотеть. Тогда вот и помощника моего прикончило. Он стоял со мной на мостике, а я ему велел осмотреть клинья на люке номер один. Течь была сильная. И гляжу я что-то не нравится мне люк номер один. Только я подумал, не лечь ли в дрейф до утра, а тут волна как взмоет - выше мостика. Ну и волна, я такой отродясь не видывал. Нас на мостике и то окатило. Второпях никто и не хватился помощника. Дел было по горло: дверь забить, люк над машинным отделением покрыть брезентом, а потом смотрим - помощника-то и нет. Последним его штурвальный видел, когда он спускался по трапу. Ну, давай искать: на носу нет, в каюте нет, в машинном отделении тоже нет. Потом вышли на нижнюю палубу, смотрим - а он лежит по обе стороны паровой трубы. Так его кожухом трубы пополам и разрезало.

Лоцман крепко выругался в знак изумления и ужаса.

- Да, лежит это он, - устало продолжал капитан, - половина по одну сторону трубы, половина - по другую. Разрезало его ровнехонько надвое, как селедку. Видно, смыло волной с верхней палубы, потащило вниз и трахнуло прямо головой о кожух. Он ему и угодил между глаз. Да так и разрезал сверху донизу, словно кусок масла. Тут тебе правая половина лежит, с рукой и с ногой, а тут левая. Картина, скажу, не из приятных. Ну, сложили мы его, завернули в парусину, да и спустили в море.

Лоцман снова выругался.

- А впрочем, жалеть о нем не приходится, - заметил капитан Мак Эльрат, - не велика потеря. Моряк он был никудышный. Ему бы свиней пасти в самый раз, да и то, может, не по плечу.

Говорят, есть три категории ирландцев: католики, протестанты и северные ирландцы; и что северный ирландец - это, по сути дела, шотландский переселенец. Однако ничто не приводило капитана в большую ярость, чем когда его по выговору, случалось, принимали за шотландца. В Ирландии он родился, ирландцем намерен был сойти в могилу, хотя от него не раз слышали пренебрежительные отзывы о южных ирландцах и даже об оранжистах. Сам он был пресвитерианин. Правда, в его общине конгрегацию оранжистов посещало не более пяти человек. Родиной капитана был остров Мак-Гилл, где среди семи тысяч земляков его царила такая трезвенность и согласие, что на всем острове был только один полисмен, и вовсе не было кабаков.

Капитан Мак Эльрат не любил моря, и море никогда не влекло его. Оно давало ему средства к жизни - вот и все. Оно было для него таким же местом службы, как для других бывает фабрика, лавка или контора. Никогда романтика не пела ему призывных песен. Никогда приключение не горячило его холодную кровь. Он был лишен воображения. Его не поражали чудеса морских глубин, а бури, смерчи, ураганы, приливы и отливы были только бесчисленными препятствиями для судна и для того, кто стоит на капитанском мостике. Больше они для него ничего не означали. Не видя, смотрел он на диковинки дальних стран. В его зрачках отражались ослепительные красоты тропических морей и грозные штормы Северной Атлантики или южной части Тихого океана. Но из всего этого он запомнил лишь сломанные двери кают-компании, залитые волной палубы, плохо задраенные люки, нехватку топлива, задержки в пути или расходы на окраску после неожиданных ливней и шквалов.

- Я свое дело знаю, - любил он говорить. Но, кроме своего дела, он ничего не знал и не подозревал даже, что перед его невидящим взором проходит мир, полный чудес. Компания не сомневалась в том, что капитан знает свое дело, иначе в сорок лет ему бы не удалось стать шкипером "Триапсика" - судна водоизмещением в три тысячи регистровых тонн, с грузоподъемностью в девять тысяч тонн, оцененного в пятьдесят тысяч фунтов.

Капитан ушел в море не из любви к нему, а потому, что так суждено было судьбой, ибо он родился не первенцем, а вторым сыном в семье. Остров Мак-Гилл невелик, и только ограниченное количество его жителей могло прокормить себя на земле. Те же, кому земли не хватало, - а таких было много, - поневоле уходили в море для заработка. Так шло из поколения в поколение. Старшим сыновьям доставалась земля отцовских ферм, младшим море, которое они бороздили весь свой век. И Дональд Мак Эльрат, сын фермера, с малых лет привыкший пахать поле, бросил любимую землю и по воле судьбы принялся перепахивать соленые воды ненавистного моря. И он трудился не покладая рук в течение двадцати лет и благодаря своему упорству и выдержке, трезвости и бережливости сумел из юнги и простого матроса сделаться помощником капитана, а со временем и шкипером парусных судов. Он служил на пароходах младшим офицером, а потом и старшим и, наконец, стал капитаном сначала мелких пароходов, а затем и крупных, пока не поднялся на капитанский мостик старого "Триапсика". Старого, правда, но еще оправдывающего свои пятьдесят тысяч фунтов и способного провезти в трюме девять тысяч тонн груза сквозь любые штормы и ураганы.

Он стоял на капитанском мостике "Триапсика", на этом почетном месте, которого добивались многие, и смотрел на открывающийся перед ним Дублинский порт, на смутные очертания города под мрачным небом ненастного дня, на причудливые узоры из снастей и бесчисленных мачт. После двух кругосветных плаваний и бесконечных рейсов по морям он возвращался теперь домой к жене, которую не видал два года и четыре месяца, и к ребенку, которого не видал ни разу, - а мальчик уже качал ходить и говорить. Он взглянул на палубу: кочегары и угольщики выскакивали из дверей бака, словно кролики из садка, и шли по палубе, местами покрытой ржавчиной, на корму, где должен был происходить врачебный осмотр. Он смотрел на лица китайцев-матросов, бесстрастные, как у сфинксов, на их странную походку: они волочили тощие ноги в грубых, казалось, слишком тяжелых для них башмаках.