Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце

В 1584 году умер московский царь Иоанн Четвертый, славный увеличением своего государства, известный законодательною мудростью и прозванный, за строгое правление свое, Грозным. Ему наследовал сын его Фёдор, юноша слабого здоровья, с малолетства привыкший к уединению и склонный более к иноческой жизни, нежели к делам государственным. Он проводил время преимущественно в занятиях отшельника: то читал церковные книги, в комнате, убранной иконами и освещенной никогда неугасающими лампадами; то посещал церкви и монастыри; часто сам надевал монашескую одежду. Заботы правления возложил он на членов верховной думы; предоставил себе только право миловать и благотворить. Со вступлением на престол, частная жизнь его ни в чем не переменилась: так же как и прежде, являлся к нему ежедневно в четыре часа утра духовник, с крестом, благословением, святой водою и с образом угодника Божия, означенного  на тот день в святцах; так же как и прежде, после земных поклонов и молитв перед образом, отправлялся он к своей супруге, царице Ирине, в её отдельные комнаты, и вместе с нею к заутрене; так же строго соблюдал налагаемые на себя посты и другие благочестивые обеты. Царица Ирина имела свой особенный стол и только заговенье проводила вместе с царем-отшельником.

Естественно, что члены верховной думы, имея в своих руках более власти, нежели в предшествовавшее царствование, старались взять верх одни над другими. Еще в ночь кончины царя Иоанна Васильевича Грозного, начальные люди разделились на партии: одни были более привержены к Фёдору, другие к младшему его брату, Дмитрию. «Дмитрий младенец», говорили эти последние, «но в нем виден отцовский ум, а Фёдор хоть и взрослый, да разумом ребенок». Прежде всех осмелился высказать такую мысль боярин Богдан Бельский, которому царь Иоанн Васильевич перед смертью поручил надзор за воспитанием Дмитрия. Какое побуждение управляло этим сановником, не трудно догадаться: возведение на престол воспитанника доставило бы воспитателю первенство в государстве. Родственники Дмитрия, Нагие, постарались распространить в народе убеждение в пользу младшего царевича, и далеко бы это пошло, если бы сторона царевича Фёдора не приняла мер решительных. К Нагим приставлена была стража; некоторые опасные люди удалены были из столицы, и в ту же ночь все знатные москвитяне присягнули старшему брату.

Нагие тогда поняли, что Дмитрию, с его правами на престол, признаваемыми народом, опасно оставаться долее в Москве, и поспешили увезти его в город Углич, назначенный ему отцом в удел.

Бельский сам хлопотал об этом, но хлопотал для того только, чтоб удалением Фёдорова совместника усыпить осторожность противной партии. Он полагался на усердие к нему стрельцов, которые столько же любили в нем своего старого предводителя (во время опричнины), сколько народ его ненавидел. С его возвышением, стрельцы сами надеялись иметь больше значения, нежели под правлением кроткого и уединенного Фёдора. Для грубых ратников этого было довольно, чтоб усердствовать честолюбивому боярину, и они начали дружно готовиться с ним на отважное дело. Но сторона Фёдора была управляема братом его жены, Борисом Годуновым, человеком умным, хитрым и решительным. Он повернул умы сограждан против опасного соперника. Среди ночи неожиданно вспыхнул мятеж. Купцы, ремесленники, жильцы московские и боярские дети, сверкая при свете фонарей ножами, рогатинами и боевыми секирами, приступили к Кремлю, обратили Царь-пушку к Фроловским воротам и угрожали разбить их. У стрельцов опустились руки при виде двадцатитысячной толпы раздраженного народа. На вопросы высланных от царя сановников, нестройные крики множества голосов высказали подозрение народа, будто бы Бельский задумал возвратить времена опричнины, низложить царя и всех знатнейших бояр и отдать власть над царством своему советнику, Борису Годунову. В то же время тысяча других голосов кричала только: «Бельского! Выдайте нам злодея Бельского!» Застигнутый таким образом посреди своих недовершенных замыслов, Бельский потерял отвагу: забился в царскую спальню, трепетал и молил о пощаде. Но приговор его наперед уже был приготовлен в умах приверженцев Фёдора: Бельского немедленно сослали в Нижний Новгород на воеводство. Народ, удовлетворенный успехом своего требования, разошелся по домам с восклицаниями: «Да здравствует царь! Да здравствуют верные бояре!» Все успокоилось. Но приступ к Кремлю, по случаю мятежа против Бельского, предвещал времена ужасные. Это был отдаленный проблеск молнии в наступавшей уже тогда на Россию грозе внутренних смут. Что касается до настоящего момента, то это событие поразило человека, который сам же его и подготовил. Оно показало Борису Годунову, что в числе его орудий есть люди, равно враждебные для него, как и для его противника, Бельского, — люди, которым досадно его возвышение и которые покушались, искусно ввернутою в общий их замысел выдумкою, поразить разом обоих соперников и занять первое место в государстве. Довольно было Годунову одного взгляда на его совместников при дворе, чтоб угадать, кто повернул против него умы черни, которую он сам избрал орудием для исполнения своих замыслов.

На первом месте стоял князь Иван Мстиславский, славный по знатности рода между придворными. Но его ограниченные способности и робкий характер ясно доказывали, что это не его было дело. За ним следовали потомки удельных князей Шуйских. Они потеряли удел в борьбе с великими князьями, сражались против Москвы под Новгородскими знаменами и, когда Новгород пал, перешли в ряды бояр московских. Здесь Шуйские не забыли своей старинной знатности и в малолетство Иоанна Четвертого успели достигнуть первенства между московскими сановниками. Иоанн смирил их потом, как и все именитое в старой Руси; но, по его смерти, их наследственный непокорный дух ожил с новою силою, и в эпоху смут, наступивших с воцарением Бориса Годунова, Шуйские являются на театре истории то тайными, то явными, но всегда самыми предприимчивыми, самыми стойкими действователями. На них-то пала подозрительность Годунова. Он не имел еще средств дать им почувствовать свою силу, но, зная наверное, что будут новые на него покушения, готовился к противодействию.

Между тем власть его в государстве возросла. В прежнее царствование он был любимым человеком грозного государя, но сила его между вельможами заключалась только в умственном превосходстве да в тайном страхе, какой внушал он каждому своим хитрым и мстительным характером. Теперь он вдруг взошел и титлом и богатством на возможно высокую ступень в государстве. После венчания, Фёдор дал ему древний, высокий сан конюшего и титло ближнего великого боярина и наместника царств Казанского и Астраханского, а предоставленные ему доходы с областей составляли, вместе с особым денежным жалованьем, такое богатство, какого, по замечанию Карамзина, от начала России до наших времен не имел ни один вельможа. Испуганный мятежом, Фёдор вручил ему безответственную власть в управлении царством, и Бориса Годунова называли правителем не только в отечестве, но и в иностранных государствах. Годунов теперь без труда привлек на свою сторону, по крайней мере наружно, искуснейших людей государственных, дьяков Щелкаловых, а для связи с старыми родами, подружился с именитейшим по происхождению боярином, князем Иваном Мстиславским.

Шуйские, с своей стороны, опирались на приверженность многих фамилий княжеских и дворянских, на любовь простолюдинов и на дружбу митрополита Дионисия, естественно имевшего великое влияние на Фёдора; однакож боялись действовать прямо и зашли с той стороны, с которой Годунов меньше всего ожидал опасности: решились действовать от имени сановитого и почетного на Москве князя, Ивана Мстиславского. Мстиславский был самый несчастный простак, клонившийся на все стороны. Ласкает его Годунов — он радуется своему почету у самовластного правителя; Шуйские говорят ему о родовом старшинстве — он верит, что ему легко достигнуть в государстве старшинства действительного. От природы Мстиславский не был зол и коварен подобно Шуйским, но события Иоаннова царствования притупили в нем, как и во многих других боярах, отвращение к убийствам. Долго колеблясь между робостью и тщеславием (ибо голос человеческого достоинства говорил тогда редко сильнее этих чувств), старик наконец положился на могущество партии Шуйских и обещал, чего от него требовали: в назначенный день позвать Годунова на пир и предать убийцам. Годунов открыл заговор и надеялся разом отделаться от своих противников, но должен был ограничиться насильственным пострижением в монахи бедного старика Ивана Мстиславского, ссылкою в дальние места Воротынских, Головиных и заточением в темницы других заговорщиков; Шуйских же, при всей своей силе, на сей раз, без явных доказательств, коснуться не осмелился.