Олег Вите
ТВОРЧЕСКОЕ НАСЛЕДИЕ Б.Ф. ПОРШНЕВА И ЕГО СОВРЕМЕННОЕ ЗНАЧЕНИЕ
В качестве эпиграфа приведу три цитаты, имеющие, на мой взгляд, самое прямое отношение к личности и научному творчеству Поршнева.
В одной статье, посвященной Е. Варге, М. Гефтер охарактеризовал мировоззрение этого почти забытого сегодня политического деятеля венгерской революции 1919 года, а затем советского ученого словами «антидогматическая ортодоксальность».
Эта характеристика очень точно подходит и к Борису Поршневу. Он был действительно ортодоксальным марксистом — сознательным, последовательным и убежденным. Но Поршнев был именно антидогматическим марксистом.
Марксизм не был для него прикрытием, открывавшим дорогу к научной карьере.
Самое главное в любой государственной идеологии вовсе не ее содержание, как сегодня кажется многим критикам советского прошлого, а монопольное право специального государственного ведомства санкционировать, что считать содержанием этой идеологии, а что таковым не считать. Поршнев всегда брал на себя смелость самостоятельно, не дожидаясь санкции Политбюро, решать, что является марксизмом. И никогда не отказывался от своих взглядов под влиянием политической конъюнктуры или смены научных пристрастий новых идеологических начальников, по отношению к которым он допускал разве что стилистические уступки. Поэтому так и не смог сделать научную карьеру, адекватную масштабам своей творческой личности, так и не увидел опубликованным главный труд своей жизни: подготовленный в 1968 году набор книги «О начале человеческой истории» был рассыпан.
Вместе с тем, марксизм не был в его исследованиях шелухой, которую теперь, после крушения власти КПСС, можно легко отбросить, оставив в чистом виде «зерно» — красивую (пусть и спорную) научную теорию. Не получится: марксизм присутствует в его исследованиях как ключевая научная парадигма, как фундамент, как универсальная методология. Вне марксизма научное наследие Поршнева рассыпается, то есть, с его точки зрения, теряет самое ценное — общую связь, целостность.
Все это создает сегодня огромные трудности: предмет обсуждения автоматически оказывается в сфере чисто политической полемики между, скажем, коммунистом Зюгановым и «антинародными монетаристами» Гайдаром и Чубайсом. Как тут сохранить научную беспристрастность?
Второй цитатой будет высказывание одного биографа Й. Шумпетера о судьбе этого известного экономиста: «У него было много учеников, но не было последователей».
Исследования Бориса Поршнева затрагивали едва ли не все направления общественных наук, а также некоторые смежные направления наук естественных.
Исследования во всех этих областях рассматривались Поршневым в качестве тесно связанных друг с другом аспектов становления единой синтетической науки — «об общественном человеке или человеческом обществе». Универсализм Поршнева совершенно беспрецедентен для науки XX века по своим масштабам и одновременно предполагает опору на самые точные эмпирические факты в соответствии с самыми строгими научными критериями, сформированными в этом веке.
У Поршнева было и есть много учеников и даже сторонников его взглядов в отдельных областях знаний. Но последователей в специальности «наука об общественном человеке или человеческом обществе» не существует, ибо такой специальности с поршневской парадигмой не сложилось. Отдельные последователи, вроде меня, не в счет, ибо я зарабатываю на жизнь вовсе не научной работой по данной специальности…
Наконец, третья цитата из письма самого Поршнева конца 60-х, адресованного Б. Парыгину. Перечисляя трудности своей научной работы, сопротивление коллег и идеологического начальства, Поршнев с грустью бросает фразу: «Для того, чтобы мои работы были поняты и приняты, должно пройти лет пятьдесят».
Должен сказать, что осталось двадцать лет. Думаю, многие российские ученые, принявшие участие в семинаре памяти Бориса Федоровича, приславшие свои материалы, еще смогут быть свидетелями, участниками и даже творцами этого важнейшего сдвига в науке следующего столетия: возрождения «школы Поршнева» в синтетической науке об общественном человеке или человеческом обществе.
На этой оптимистической ноте перехожу к содержанию поршневского наследия.
В одну из статей, посвященных так называемому «снежному человеку», Поршнев включил краткий автобиографический очерк. В нем он пишет, что с молодости стремился получить образование во многих различных областях знаний.
Многостороннее образование помогало, пишет Поршнев, работая в отдельных областях науки, «видеть то, что не надлежит видеть»,[1] что другие не замечали. Что же сумел заметить Поршнев? Что можно признать главным в результатах его научной работы? Какие новые направления, проложенные им, представляются наиболее перспективными?
Еще три предварительных замечания.
Предлагаемый ниже обзор наиболее важных и перспективных, на мой взгляд, результатов поршневских исследований особое внимание уделяет тем из них, которые менее известны и в меньшей степени получили признание профессионального научного сообщества.
«Разбросать» научное наследие Поршнева по полочкам самостоятельных отраслей науки крайне сложно. Предложенная ниже классификация, разумеется, совершенно произвольна.
Поскольку моя научная специализация ограничивается экономикой (лучше сказать «по-советски» — политической экономией), политической социологией и, отчасти, политической психологией, а влезать придется в целый ряд иных отраслей научного знания, постараюсь быть предельно осторожным и прошу не судить слишком строго.
История — официальная или, лучше сказать, «легитимная» для научного сообщества — специальность Поршнева. Последние тридцать лет он работал в Институте всеобщей истории АН СССР. Вместе с тем, история — одна из немногих наук, где Поршнев пользуется безусловным авторитетом и уважением большинства специалистов. Даже несогласных с ним по многим конкретным вопросам.
Поэтому есть повод начать обзор творческого наследия Поршнева именно с исторической науки.
Рискну высказать утверждение, что в исторической науке в узком (традиционном) смысле вклад Поршнева не был принципиально отличным от вклада многих других советских историков, изучавших различные эпохи и страны.
Научные результаты, которыми Поршнев как историк действительно выделяется среди своих коллег, лежат в другой плоскости.
Приведу одну полемическую формулу, высказанную когда-то Лениным: «Наше разногласие с вами только начинается там, где вы считаете уже вопрос исчерпанным».[2] Достижения Поршнева «начинаются», главным образом, именно «там», где большинство его коллег считали, что их вопрос уже «исчерпан».
Впрочем, это касается не только истории.
Главным вкладом Поршнева в историческую науку я бы назвал обоснование им единства исторического процесса одновременно в синхроническом и диахроническом плане.
Синхроническое единство он доказал на целом ряде специальных исследований, обнаруживавших связь событий, происходивших в одно время в различных странах, которые, как многим историкам казалось, даже не слишком подозревали о существовании друг друга.
Единство истории в диахроническом плане тогда было отстаивать существенно проще, чем сегодня (марксизм, формационная теория и тому подобные пережитки коммунистического господства). Однако на практике не так уж проще. Одно дело абстрактно провозглашать верность формационному подходу, обеспечивающему единство поступательного развития человечества, другое — продемонстрировать конкретные механизмы такого единства.
Здесь две связанные проблемы (или трудности), которые исследовал Поршнев.
Во-первых, это роль классовой борьбы и социальных революций, как механизмов поступательного развития человечества.[3] Во-вторых, особенности тех синхронических связей, которые позволяют говорить о переходе именно человечества, а не изолированных стран.
Наиболее обстоятельно Поршнев изложил эволюцию связей, объединявших человечество в единое целое, в докладе «Мыслима ли история одной страны?».[4]
Сегодня даже трудно представить смелость заявленной темы на фоне фундаментального идеологического постулата о построении социализма «в одной, отдельно взятой стране».
В этом докладе Поршнев выделяет «три вида связей между человеческими общностями»:
«Первый вид состоит преимущественно во взаимном обособлении от соседей.
История, начиная с первобытности, была всемирной преимущественно в этом, негативном смысле: культура и быт любого племени развивались путем противопоставления своего чужому. Каждая популяция не только при возможности отселялась от соседей, но главным образом ввиду невозможности отселиться обособлялась всем — начиная от говора и утвари. Каждая знала, конечно, лишь своих ближайших соседей, но культурно-этнические контрасты с соседями создавали всеобщую сеть, ибо ни одна из них, конечно, не жила в изоляции».[5]
