Товарищ Сайрио заслуживает того, чтобы посвятить ему несколько строк, так как в нем есть много типичного. Маленького роста, неуклюже сложенный, к тому же еще и хромой, латыш, с совершенно неинтеллигентным выражением лица, полным упрямства и тупости, он производил крайне неприятное, вернее, тяжелое впечатление. Несколько вопросов, заданных ему о порядке ведения им кассы, показали мне, что человек этот не имеет ни малейшего представления о том, что такое кассир какого бы то ни было общественного или казенного учреждения. Правда, это был безусловно честный человек (говорю это на основании уже дальнейшего знакомства с ним), но совершенно не понимавший и, по тупости своей, так и не смогший понять своих общественных обязанностей и считавший, что, раз он не ворует, то никто не должен и не имеет права его контролировать.
Он сразу же заявил мне, что касса у него в полном порядке, все суммы, которые должны быть на лицо, находятся в целости. Когда же я задал ему вопрос относительно того, как он сам себя учитывает и проверяет, он сразу обиделся, наговорил мне кучу грубостей, сказав, что он старый партийный работник, что вся партия его знает, что он всегда находился в партии на лучшем счету, пользовался полным доверием и т. под. В заключение же, на какое то замечание Красина о порядке ведения кассы, он грубо заметил:
— Я никому не позволю вмешиваться в дела кассы и никого не подпущу к ней… никому не позволю рыться в ней, будь это хоть рассекретарь… у меня всегда при мне револьвер…
note 49— Позвольте, товарищ Caйpиo, — вмешался Иоффе, — и меня вы тоже не подпустите к кассе, если бы я нашел нужным произвести в ней ревизию?
— Вы… э… э…, — стал он заикаться и путаться, — вы мой начальник… вы… другое дело…
— Великолепно! Ну, а если я делегирую свои права товарищу Соломону…
Он свирепо взглянул на меня и заявил:
— Этого я не позволю… никаких делегатов здесь нет!..
Человек, видимо, не понимал, что значить понятие «делегировать права»… И Иоффе принялся ему педантично выяснять и доказывать. Задача была неблагодарная. Мы просто все упарились. Товарищ Сайрио стоял твердо на своем и упрямо твердил одно и то же: «никого не подпущу к кассе»…
Тогда присутствовавший при этой сцене Якубович, второй секретарь, заметил ему:
— А как же, товарищ Сайрио, когда вы несколько дней тому назад заболели, вы пришли ко мне, и сами отдали мне ключи от кассы, чтобы я за вас, в случае надобности, выдавал деньги.
— А, это потому, что я вам верю…
— Значит, — снова вмешался я, — меня вы не подпустите к кассе, потому что вы мне не врите. А по личному доверию вы позволяете себе передавать кассу другим товарищам…
— Да, касса доверена мне… я вас не знаю… и не подпущу…
Снова вмешался Иоффе, за ним Красин, Меньжинский, и стали ему доказывать его тупое заблуждение. Но ничего не помогало.
— Ну, — сказал Красин, — мы так, note 50видно ни до чего путного не договоримся. Предоставим это педагогическому воздействию Георгия Александровича… Со временем он ему докажет и переубедит.
— Да, но мне надо еще выяснить, — сказал я, — как товарищ Сайрио выдает и получает суммы? По ордерам бухгалтерии, или как?
— Я? — взвизгнул он, точно ему сказали нечто ужасное. — Нет, когда я выдаю или получаю деньги, я потом велю бухгалтерше, отметить в книге, что столько то я выдал или получил… А так ей нет никакого дела, касса моя!… — и он даже ударил себя в грудь кулаком.
Пришлось временно оставить товарища Сайрио в покое. Мы бились с ним не менее часа, и так и не могли его переубедить. Мы пошли дальше.
— Ну, и тип, — сказал Красин, обращаясь ко мне. — Придется тебе, брат, помучиться с ним.
— Нет, ничего, — умиротворяюще заметил Иоффе, — я побеседую с ним и уломаю его. Мы с ним друзья и я надеюсь выяснить ему, чего мы от него желаем.
Надо отметить, что не мене спутанное представление о своих обязанностях имела и дама, занимавшая место бухгалтера. Краткого объяснения с ней было достаточно, чтобы убедиться, что и тут мне предстоит продолжительное педагогическое воздействие.
Затем мы пошли в помещение генерального консульства, где Меньжинский представил мне своих сотрудников. Из них я упомяну о Г. А. Воронове, вице-консуле, и товарище Ландау, секретаре консульства, так как оба они будут играть некоторую роль в моих воспоминаниях.
Далее мне были представлены многочисленные note 51сотрудники бюро печати, во главе которого стоял очень юный товарищ Розенберг, имевший под своим началом человек двадцать сотрудников, главным образом, немецких товарищей, спартаковцев. Это бюро печати было занято тем, что составляло информационные листки, в которых приводилось все, что было нового в русской и заграничной жизни…
Словом, в этот свой визит я осмотрел все помещение посольства, вплоть до жилых комнат и общей столовой сотрудников, в которой они все за незначительную плату получали утренний кофе, обед и ужин.
Мы снова, обмениваясь впечатлениями, вернулись в столовую Иоффе. Здесь Иоффе предложил мне принять участие в переговорах, ведшихся с немцами о компенсационной сумме, которая должна была быть выплачена им Россией в согласии с брестским договором. С нашей стороны в этих переговорах участвовали Красин, Меньжинский, Ларин и Сокольников. Переговоры велись к этому времени уже недели три. Поэтому я, под предлогом, что мне предстоит большая и срочная работа по приведению в порядок дел посольства, что должно было потребовать массу времени, тем более, что тут же Иоффе предложил мне принять на себя и обязанности управляющего делами и хозяйственной частью, — просил меня освободить пока от этого дела, с которым я не был знаком и ознакомление с которым потребовало бы не мало времени… Главное же было то, что я не сочувствовал этому делу…
Тут же в этот визит мне было указано помещение для меня с женой. Мне пришлось удовлетвориться комнатами в третьем этаже, заднего флигеля, так как все лучшие помещения были разобраны ранее приехавшими товарищами, я же ни за что не хотел своей note 52особой вносить необходимость перемещений, переселений и пр.
Скажу кстати, что, как это выяснилось уже окончательно впоследствии, заселение дома посольства происходило в полном беспорядке или, вернее, как бы в порядке нашествия. Каждый занимал помещение, которое ему нравилось, втаскивая в него наперебой отнимаемую друг у друга мебель, путая всякие стили и эпохи, разрознивая целые гарнитуры художественных ансамблей… Как известно, русское посольство на Унтерденлинден представляет собою дворец, принадлежавший некогда, если не ошибаюсь, курфюрсту, и проданный им России. Дом был наполнен редкой чисто музейной мебелью, драгоценными коврами, историческими гобеленами, картинами мастеров… И все это растаскивалось охочими товарищами по своим комнатам. Об истинной ценности этих предметов они не имели никакого представления, и обращение с ними, с этими сокровищами, представлявшими собою достояние русского народа, было самое варварское. Для примера упомяну, что при первом же обходе я в помещении одного семейного товарища (увы, глубоко интеллигентного) увидал комод редкой красоты, выдержанного стиля «булль», из красного дерева с художественной инкрустацией. И весь верх его был исцарапан. Оказалось, как мне сказала жена сотрудника, которому было отведено это помещение, она употребляла этот комод в качестве кухонного стола! И на этой же полированной доске комода на видном месте чернело безобразное пятно в форме утюга, выжженное ими.. Редкие, высокой ценности ковры резались и делились на части для подгонки их под потребности помещения того или иного жильца…
Таковы были мои первые беглые впечатления от посольства и его обитателей.
note 53— Ну, что ты хочешь от «товарищей», — говорил мне Красин в тот же день, когда мы остались с ним вдвоем и могли без свидетелей обменяться впечатлениями. — Что им гобелены, что им музейные комоды «булль»?!.. Им это нипочем, как нипочем и сама Россия…
— Но, знаешь ли, больно глядеть, — отвечал я.
— Конечно, что говорить, — соглашался Красин. — Только на этом не стоит останавливаться и крушить голову… Все это преходяще… Ничего не поделаешь — революция, война… Надо принимать вещи таковыми, каковы они есть… Будем со всем этим бороться…
В этот же первый день я со скорбным чувством возвратился к себе в отель. На душе было как то смутно. Я видел, что предстоит тяжелая борьба со всеми этими Caйрио, ничего не знающими, ничего не понимающими, которые торопились уже использовать свое положение для устройства самих себя, сообразно своему представление о комфорте папуаса.
