Поэтому–то точка зрения Амфитеатрова большого распространения не получила. Историки предпочли игнорировать работу Гошара и Росса, хотя, подчеркиваем, никаких серьезных возражений Гошару и Россу никем выдвинуто не было.
Древс так описывает ситуацию, сложившуюся после появления работы этих авторов: «…мы видим, что большинство теологов клянется в подлинности Тацитова свидетельства, поэтому–то они и мое сомнение в этой подлинности клеймят как посягательство на «историческую науку», как верх «ненаучности» ([36], стр. 27).
Особенно раздражен был профессор Вейс. Как сообщает Древс, «…на маннгеймском собрании протеста он утверждал, что тот француз Ошар, на которого я ссылался, между прочим, сделал «невозможным свое положение в науке» тем, что он все «превосходное» сочинение Тацита признал подделкой XV—XVI столетия. После этого Вейс патетически восклицает: «Вы видите, каким авторитетам следует Древс!» ([36], стр. 29). Мы видим, что все эти «протесты» сводились лишь к голословным утверждениям, что «это невозможно», что, конечно, психологически есть первая и естественная реакция. Однако априорно отрицательное отношение к обширной и подробно аргументированной теории Гошара вызывает все–таки удивление. Древс справедливо пишет:
«Как осмеливаются, не читая Ошара, высказывать о нем такие суждения — я постичь не в состоянии. Если бы я даже и знал резко критическое отношение Ошара к Тациту, я бы не считал себя вправе отписаться от его исследования насчет рассматриваемого отрывка, как делают это его ученые немецкие критики. Я бы решил, что если Ошар… высказал столь резкое суждение о Таците, то у него, очевидно, на это были свои основания. Немецким же критикам Ошара, которые, не зная его, так надменно поглядывают на этого иностранного ученого сверху вниз, я бы мог только посоветовать немедленно заняться штудированием его произведений, так как они могут научиться из них многому полезному для себя» ([36], стр. 30).
«…Во всяком случае, те немецкие ученые, сомнение которых в подлинности этого места у Тацита (речь идет о фрагменте 15:44. — Авт.) до сих пор еще не выявилось, не имеют ни малейшего права пожимать плечами с видом сожаления и сострадания к этому «легкомысленному» французу. А если в борьбе вокруг «Мифа о Христе» вырывались из общей связи отдельные, быть может, спорные утверждения Ошара и снабженные дискредитирующими их примечаниями пускались для усыпления публики в прессу, дабы таким путем иллюстрировать ничтожность и малоценность ошаровской аргументации, то это еще вовсе не «Fair play», и подобный прием борьбы прямо–таки неприличен. Ведь где можно найти такой научный труд, который нельзя было бы уронить таким образом в глазах неспособной к самостоятельному суждению массы? И кто скажет, не пребывала ли «наука» до сих пор и в данном случае, как это случалось не раз, под властью упроченного привычкой гипноза, если она без всякой критической проверки считала рассказ Тацита подлинным? Пусть не забывают еще и того, в какой тесной связи со всем христианским пониманием истории стоит этот рассказ и насколько заинтересованы были прежде всего религиозное воспитание и церковь в том, чтобы не могло возникнуть никакого сомнения в нем. Та страстная запальчивость, с которой званые и незваные в течение последнего года вступались за Тацита, проистекала во всяком случае не из чисто исторического интереса, а, скорее, из интереса веры» ([36], стр. 45).
Анализ Древса интересен тем, что он демонстрирует причины, по которым все заявления, подобные высказываниям Гошара, Росса, воспринимались априорно «в штыки», — религиозное воспитание большинства ученых того периода вело к тому, что все, противоречащее церковной традиции, вызывало инстинктивное неприятие любой аргументации. Ведь, в конце концов, еще Герман Шиллер указывал на странные противоречия в тексте Тацита.
«…в течение всего средневековья, по–видимому, никто не поинтересовался таким в высшей степени важным для истории и славы церкви местом у римского историографа; больше того, о его существовании только еще догадывались, пока, наконец, не прочитали его в единственном тогдашнем экземпляре Тацита, так называемом втором Медицейском кодексе, напечатанном около 1470 г. в Венеции братьями Иоганном и Венделином Шпейерами, простыми копиями которого являются все остальные рукописи» ([36], стр. 45—46).
О гонении на христиан при Нероне рассказывает также «хроника» Сульпиция Севера (умер якобы в 408 г. н.э.). Поэтому интересен вопрос, когда эта «хроника» попала в поле зрения истории. Оказывается, что существует только одна рукопись этой «хроники», относимая историками к XI в. н.э. и хранящаяся сейчас в Ватикане.
«Таким образом, в течение всего средневековья это произведение было почти неизвестно, и никто не подозревал об упоминаемом там римском гонении на христиан. По видимому, благодаря какой–то счастливой случайности как раз эта рукопись попала в руки Поджо, и он ее прочитал» ([36], стр. 261).
Древс далее замечает, «что Тацит отнюдь не «превосходный» историограф в смысле объективного докладчика, но при своей резко выраженной, склонной к мрачному жизнепониманию личности является в высшей степени субъективным, добивающимся сильных, ярких эффектов и мрачного настроения рассказчиком, чье изображение, особенно римских императоров, можно принимать только с большой осторожностью, — в этом согласны все историки, да небезызвестно и теологам. Однако, когда он сообщает что–либо, что им на руку, тогда они поют хвалебные гимны «превосходству» этого римского историографа» ([36], стр. 258).
После появления работ Гошара, ополчившиеся против него историки обвиняли его также в том, что в силу своего невежества он первым усомнился в подлинности книг Тацита. Вот как комментирует это Древс:
«…Таким образом, просто неверно, когда все еще продолжают с торжеством утверждать, что ни один филолог не оспаривал подлинности Тацитова отрывка. Впрочем, мне жаль немецких филологов, так как, например, американский математик Смит в своей книге «Esse Deus» привел целый ряд чисто филологических соображений против подлинности этого отрывка…» ([36], стр. 258).
Конечно, выводы Росса и Гошара не имеют и не могут иметь бесспорности, скажем, математического доказательства. Все же странно, что они были, по существу, полностью проигнорированы последующими историками, не выдвинувшими — повторим еще раз — ни одного достойного возражения.
Как бы то ни было, соображения Росса и Гошара во всяком случае кладут тяжелую тень подозрения на аутентичность Тацита и связанных с ним перекрестными ссылками древних авторов. Возникают также сомнения и в подлинности других древних авторов, «найденных» Поджо.
Как же случилось, что подлог Поджо не был сразу же разоблачен?
Чтобы в этом разобраться, не мешает предварительно познакомиться — хотя бы вкратце — с историей всех вообще литературных подделок (а заодно и подделок «исторических документов»).
§ 2. Литературные мистификации и подделки
Историю литературных подделок мы изложим в основном по фундаментальному исследованию Евгения Ланна [50]. Если сообщаемая ниже информация не сопровождается ссылкой, это означает, что она заимствована из [50](или из [7], стр. 655—706).
«Как хороший охотник, шел мистификатор во все века по следам писательской популярности. До Ренессанса благочестивый монах подделывал творения «отцов церкви», не прекращая своей работы даже и тогда, когда воинствующая церковь стала медленно отступать на новые позиции и вместе с ослаблением ее экономического значения ослабевала роль политическая. В эту эпоху мистификация входила в виде «идеологических резервов» и помогала клирикам XVI века эти позиции удерживать, обогащая боевое снаряжение церкви многочисленными подделками: новонайденным св. Бернардом, подделанным в 1449 году Жаном Гарландом, полемической книгой св. Афанасия, направленной против еретиков — автор этой книги епископ Вигилиус, комментариями святого Амвросия к посланиям апостола Павла, подделанными донатистом Тихониусом в 1532 году, и т.д. и т.п.» ([50], стр. 103—104).
В IX веке Исидор Севильский представил почти сто посланий и декретов, написанных им от имени «более древних» римских епископов, начиная от «современников апостолам», вместе с несколькими письмами от предполагаемых корреспондентов воображаемых пап и с деяниями до тех пор неизвестных соборов.
Эти знаменитые декреталии «… приняты были без всякого сомнения… В следующем столетии на них делал ссылки прюмский аббат Репине, и ими продолжали пользоваться составители подобных же произведений вплоть до XII столетия, когда Грациан положил их в основу своей книги «Decretum», этого обширного свода средневековых церковных законов, и то, что построено на этой основе, остается до сих пор» ([7], стр. 420).
