А вот его восприятие Февральской революции: “… начали ловить и водить переодетых городовых и околоточных с диким и гнусным криком… появились сразу зловещие длинноволосые типы с револьверами в руках и соответствующие девицы… У меня была смерть на душе… А между тем кругом все сходило с ума от радости… брехня Керенского еще не успела опостылеть, вызывала восхищение (а я еще за много лет по отчетам Думы возненавидел этого ничтожного болтуна)… Я …знал сердцем, как там, в центре революции ненавидели именно Царя, как там хотели не конституции, а именно свержения Царя, какие жиды (выделено С. Н. Булгаковым. — В.К.) там давали направление. Все это я знал вперед и всего боялся — до цареубийства включительно — с первого же дня революции, ибо эта великая подлость не может быть ничем по существу, как цареубийством, которое есть настоящая черная месса революции. И вот понеслась весть за вестью:
Царь отрекся. Одновременно в газетах появились известия об “Александре Федоровне” (по жидовской терминологии, с которой нельзя было примириться)”. 14
Здесь естественно возникает вопрос о роли еврейства в Революции — вопрос, которого мы еще не касались. С. Н. Булгаков писал позднее об “участии” еврейства в Российской революции: “Чувство исторической правды заставляет признать, что количественно доля этого участия в личном составе правящего меньшинства ужасающа. Россия сделалась жертвой “комиссаров”, которые проникли во все поры и щупальцами своими охватили все отрасли жизни… Еврейская доля участия в русском большевизме — увы — непомерно и несоразмерно велика…” И далее: “Еврейство в своем низшем вырождении, хищничестве, властолюбии, самомнении и всяческом самоутверждении совершило… значительнейшее в своих последствиях насилие над Россией и особенно над св. Русью, которое было попыткой ее духовного и физического удушения. По своему объективному смыслу это была попытка духовного убийства России…”. 15 Но мы еще вернемся к этой острой теме. Сейчас необходимо подвести итоги изложенного выше. С. Н. Булгаков, как ныне, пожалуй, общепризнанно, один из наиболее выдающихся представителей русской (да и, конечно, не только русской) духовной культуры начала XX века. А между тем его прямая “перекличка” с умонастроением заведомых “черносотенцев” вполне очевидна. Еще раз повторю: если определять “место”, “положение” С. Н. Булгакова в политическом спектре эпохи Революции, — это именно и только “черносотенство”.
Конечно же, многие сегодняшние прогрессисты и либералы будут резко возражать, пытаясь доказывать, что между даже самыми “правыми” веховцами и, с другой стороны, “черносотенцами” якобы нет ничего общего. В связи с этим уместно обратиться к весьма характерной нынешней статье Владлена Сироткина “Черносотенцы и “Вехи”, где предпринята попытка убедить читателей в том, что веховцы в равной мере не совместимы и с “левыми”, и с “правыми”. Правда, В. Сироткин не умолчал об очень выразительной особенности “Вех”: в этом сборнике сокрушительно развенчивались “левые” (и революционеры, и либералы), но, — признает В. Сироткин, — “о черносотенцах там ни слова — народопоклонничество и здесь сыграло роль самоцензуры!”
Автор вряд ли до конца осознал смысл своего собственного суждения… Ведь получается, что спровоцированные “левыми” бунты и аграрные беспорядки не являлись, с точки зрения веховцев, выражениями народной воли (именно потому “народопоклонничество” веховцев не мешало им отвергнуть все “левое”), а сопротивление Революции со стороны “черносотенцев” эти виднейшие мыслители, напротив, воспринимали как выражение подлинной народной воли, не подлежащей критике! В это стоит вдуматься…
Стремясь, так сказать, окончательно разоблачить “черносотенцев”, В. Сироткин пишет о речах Н. Е. Маркова (“черносотенный” депутат Государственной думы): “Все это очень напоминало будущие речи Муссолини и Гитлера… И не случайно в своей мракобесной книжке “Война темных сил” Марков позднее восторгался Муссолини” 16. Плохо осведомленный В. Сироткин явно полагает, что, сообщая об этом, он полностью “отделил” веховцев от “черносотенцев”.
Однако веховец (и далеко не самый правый) Н. А. Бердяев в одно время с Марковым писал в своей книжке “Новое средневековье”: “Фашизм — единственное творческое явление в политической жизни современной Европы… Значение будут иметь лишь люди типа Муссолини, единственного, быть может, творческого государственного деятеля Европы”. 17
Могут возразить, что Бердяев вообще был крайне неустойчивым мыслителем, и у него можно обнаружить самые разные, нередко несовместимые, суждения. Но фашизм с его полным отрицанием “классических” форм демократии вещь весьма и весьма определенная, конкретная, и одинаковый легко мысленный восторг перед ним ясно свидетельствует, что у Бердяева и Маркова были несомненные общие основы мировосприятия. Словом, попытки Владлена Сироткина и многих других убедить нас в несовместимости идеологии веховцев и “черносотенцев” попросту несерьезны; Деятель, в честь которого получил свое имя историк Сироткин, то есть настоящий Владлен, был гораздо более прав, когда в свое время теснейшим образом связывал веховцев и “черносотенцев”. В еще большей степени все это относится к тем двум великим мыслителям, которые были “правее” веховцев и с которыми, в частности, тесно сблизился в свои зрелые годы С. Н. Булгаков, — П. А. Флоренскому и В. В. Розанову.
Впрочем, вопрос о Розанове даже не требует особого обсуждения, ибо и при жизни, и вплоть до нашего времени его вполне “заслуженно” именуют “черносотенцем”. В связи с этим вспоминается один характерный эпизод из недавней литературной жизни. Кличка “черносотенец” не раз была употреблена в обширной статье о Розанове, сочиненной беззаветной современной “либералкой” Аллой Латыниной (см. журнал “Вопросы литературы” № 3 за 1975 год). Вскоре на заседании Приемной комиссии Московской писательской организации решался вопрос о вступлении А. Латыниной в Союз писателей, — притом статья о Розанове рассматривалась в качестве главного “достижения” претендентки. Я, состоявший тогда в сей комиссии, выступил против приема А. Латыниной, однако отнюдь не потому, что она “клеймила” Розанова как “черносотенца”. Я говорил о том, что претендентка, увы, пишет о гениальном мыслителе как о некоем сомнительном писаке, якобы специализировавшимся на “политических доносах”, “покушавшемся на свободу духа, свободу слова” (это Розанов-то!), проявлявшем “озадачивающую тенденциозность и странную глухоту(!) к художественной природе произведения искусства”, “поразительную глубину непонимания) Достоевского” и т.д. и т.п. (все это — цитаты из статьи Латыниной…) Я выразил уверенность в том, что через какое-то время самой А. Латыниной будет попросту стыдно за этот свой жалкий опус (это время, думаю, настало; во всяком случае, невозможно представить, что бы А. Латынина добровольно переиздала это свое “творение”…).
Разумеется, мое выступление встретило в Приемной комиссии самый жесткий отпор, и А. Латынина была принята в Союз писателей — прежде всего именно как автор статьи о Розанове. Мое положение в Комиссии стало после этого шатким, а через какое-то время я постыдился промолчать и резко выступил против приема в Союз писателей высокопоставленного графомана — тогдашнего первого замминистра иностранных дел Ковалева, которого “рекомендовали” одновременно два секретаря Союза (хотя это не одобряется Уставом) — Андрей Вознесенский и Егор Исаев. И тогда меня уже вообще вычеркнули из Приемной комиссии… Я же, признаюсь, был весьма рад, что как-то пострадал из-за Розанова, которого теперь издали аж миллионными тиражами (это едва ли мог предвидеть и сам Василий Васильевич!).
Сегодня остерегаются называть признанного гениальным мыслителем Розанова “черносотенцем”, но он, конечно же, был “крайне правым”, хотя в то же время невозможно представить его членом какой-либо партии. Впрочем, как уже не раз говорилось, многие выдающиеся деятели культуры не считали для себя возможным войти в какую-либо политическую организацию.
Вместе с тем в высшей степени закономерно, что в 1913 году Розанова изгнали из формально “неполитической” организации — Религиозно-философского общества, творцом которого, кстати сказать, во многом был он сам. И это сделали люди, несовместимые с ним именно в политическом плане (Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, А. В. Карташев, Н. А. Гредескул, Е. В. Аничков, А. А. Мейер и т.д.), и Розанов был изгнан именно за его “черносотенство”. А в числе его тогдашних защитников были веховец П. Б. Струве и С. А. Аскольдов (Алексеев) — участник позднейшего сборника “Из глубины” (1918), подготовленного к изданию теми же веховцами.
