Никогда не надоест восхищаться этой картиной, которую на самом деле видел перед собой молодой цезарь Марк Аврелий: самые достойные его современники подтверждают, что она точна. Что же удивительного, что столь гармоничное политическое устройство сопровождалось и экономическим процветанием? Конечно, лишь с расстояния в восемнадцать веков, зная последующие события, будучи во всеоружии современного обществоведения, мы можем различить первые трещинки на фреске, которая безвозвратно облупится меньше чем через полвека. Гуманизм, умеренность, добросовестность и хорошее управление окажутся недостаточны, чтобы удержать под контролем брожение в обществе, развивавшееся в слишком плохо приспособленных к переменам юридических и социальных рамках. Марк обнаружит в своем багаже непрочные победы Траяна, поверхностный культурный лоск Адриана, рыхлый консерватизм Антонина. Понимал ли он, что обездоленные слои общества, мощные мистические течения, проникающие извне, неудовлетворенное личное честолюбие воспользуются терпимостью системы, чтобы разложить ее изнутри? Видел ли он, что варварские народы, со всех сторон обложившие Империю, уже готовятся воспользоваться ее хрупкостью? Это значило бы предполагать слишком большую проницательность обеих сторон — мы сейчас в самом лучшем случае можем строить лишь гипотезы о том, что происходило на самом деле.
Чтобы объяснить мирный приход к власти в Риме вопреки всякой династической легитимности одного галло-испанского клана, уже больше двух поколений назад вернувшегося на прародину, недостаточно указать на его прочное общественное положение. Этот случай беспрецедентен, он останется недосягаемой мечтой на много столетий. Здесь слишком большую роль сыграл случай, чтобы можно было надеяться на его повторение. Между тем никогда более удача престолонаследия не была менее сверхъестественной по природе. Просто один раз в истории институциональный разум заполнили логика и благоразумие.
Юный наследник рода Анниев действительно — что правда, то правда — уже давно слыл общеизвестным любимцем Адриана, но сделать своим наследником он сначала хотел не его. Его планы относительно престолонаследия прошли несколько непоследовательных фаз, смысл которых до сих пор непонятен. Супруга императора Сабина, двоюродная бабка Марка, не принесла ему детей. Он ее терпеть не мог, ничем не был ей обязан и в своем выборе руководствовался не семейными чувствами и не клановым духом. Если бы это было так, у него под рукой находился довольно близкий наследник из испанской ветви рода — муж его сестры проконсул Юлий Сервиан, который уже состарился, но мог служить регентом при своем внуке (сына уже не было в живых) Педании Фуске.
И действительно, когда в 134 году император вернулся на свою великолепную виллу-музей в Тиволи, утомленный двумя десятилетиями туристических и инспекторских вояжей, он на какой-то миг подумал и о своем зяте, и о маленьком внучатом племяннике и, кажется, оставил им кое-какую надежду. Но вдруг в декабре 136 года стало известно, что он усыновил молодого, тридцатипятилетнего аристократа Цейония Коммода, который, казалось, был ему никем. Думали — впрочем, без всяких оснований, — что он находился с императором в гомосексуальной связи. Этот каприз верховного дилетанта можно объяснять элитарным сознанием, удовольствием от провокации или циничным политическим расчетом, согласно же одной остроумной современной работе усыновление было прикрытием незаконного отцовства. Но, что бы там ни думали и ни предполагали, из этого нелепого выбора ничего не вышло. Цезарь Цейоний умер в январе 138 года. Адриан потратил в его память много денег и принес в жертву Сервиана и Фуска, заплативших жизнью за неуместную нетерпеливость.
Адриана настигло проклятие. Его здоровье становилось все хуже; мучительные припадки, сопровождавшиеся кровотечениями из носа, разрушали его физически и нравственно. Потеряв контроль над своим подозрительным и жестоким от природы характером, он дошел до крайности. Император тщетно просил убить себя — и убивал сам. Сенат перепугался. Тут-то и явилась фигура важного сановника, сенатора Антонина. Он был членом Императорского совета, уважаемым императором и своими коллегами. В момент последнего просветления Адриан вызвал к себе этого мудреца и при свидетелях усыновил его. Пятидесятидвухлетний человек стал сыном шестидесятидвухлетнего. Он процарствовал двадцать три года — на два больше, чем его приемный отец.
На самом деле произошла более сложная операция. В то же самое время Антонину пришлось усыновить своего семнадцатилетнего племянника Марка и сына Коммода Луция, восьми лет от роду. Тем самым они становились наследниками второй степени. Невозможно было лучше обеспечить преемственность династии — с первых лет Империи не видели столь мудрой предосторожности. Аристократия и сенат были, по всей видимости, задобрены, во всяком случае, нейтрализованы. Возможно, только этого и добивался Адриан, который не мог привязать к себе аристократию и потому не переставал ее третировать. Очевидно, когда ему не удалось заманить в ловушку старый Рим в лице древнего рода Цейониев, он задумал сделать то же самое с новой знатью — могущественными кланами провинциалов-репатриантов, которые смотрели на него как на выскочку. Можно сказать, что у него уже не существовало выбора. Это был последний шанс Антонина уйти с миром, а еще лучше — похвалить его рассудительность и чувствительность страдавшего от бездетности человека, на краю гроба получившего детей напрокат. Если правда, что он прозвал Марка «Вериссимом», то это слово, значит ли оно «правдивейший» или «самый настоящий Вер», в некотором роде выражает умиление. То, что он не забыл маленького Цейония, — жест верности его покойному отцу, а может быть, и бабке Плавтии, которая была любовницей Адриана. Согласимся, что все расчеты и чувства смешивались в его чрезвычайно утонченном, чтобы не сказать необычайно противоречивом, уме. Известны его последние стихи — фантазия эстета, которую позволил себе этот уникальный человек на пороге смерти: «Душенька[16] малая, милая, что от меня улетает, гостья моя, подруга моего тела, куда ты уходишь — бледная, закоченелая, голая? Больше нам с тобой не играть».
Этот метафизический пируэт совсем не похож на старательные исследования небытия, которые оставил нам Марк Аврелий. Перед нами два способа быть римлянином, один и тот же целомудренный героизм последнего мига. Император-эстет встретился с императором-стоиком в мавзолее на берегу Тибра — нынешнем замке Святого Ангела.
«В самый день его усыновления юному Веру (Марку Аврелию), — пишет его биограф, известный под именем Юлия Капитолина, — почудилось, будто плечи его из слоновой кости, будто он попробовал, какой груз они могут вынести, и убедился, что плечи его стали гораздо крепче. Он скорей огорчился, чем обрадовался, узнав, что Адриан усыновил его, и с сожалением покинул материнские сады ради императорского дворца. Люди, его окружавшие, спрашивали его, почему он грустен после столь славного усыновления, и он указывал им на беды, сопряженные с властью государя. В это самое время он вместо Вера стал называться Аврелием по семейному имени Антонина».
Картина более чем ясна: восемнадцатилетний юноша, уже имеющий некоторую склонность к морализаторству на словах и на деле, вдруг чувствует, какое расстояние отделило его от близких, и смущенно принимает их поздравления. Он выходит из положения при помощи нравоучительной философской речи, подобной упражнениям в риторике, которые начинал задавать ему Фронтон. Это первое его публичное заявление. Позже он познакомился с красноречием искренности — тем, что обезоруживает противника не хуже любых уловок. Его голос, ставший глухим и слабым, привлекал к себе внимание слушателей. В момент его усыновления никак нельзя было предвидеть, что этого юного интеллектуала будут слушаться воины, что этот маленький ритор станет трогать сердца народов. Ставка Адриана была рискованной: он рассчитывал, что наставник, данный им ребенку, из которого неизвестно что может выйти, и неопытному подростку, проживет долго. А если два юных Цезаря и успеют созреть под сенью Антонина — много ли шансов, что они смогут ужиться друг с другом, деля неделимую, по сути, власть?
Античные авторы задним числом объясняли поразительную прозорливость Адриана его познаниями в астрологии. Он читал судьбы близких, так же как и свою, по гороскопам, поясняют они. Но почему тогда сначала он избрал Цейония Коммода — того, про которого после смерти сам сказал: «Я оперся на шаткую стену и потерял три миллиона сестерциев»? Один астролог намекнул ему, не ошибся ли он в гороскопе, но император ответил: «Нет, нужно было быть такому Цейонию». Не менее загадочна для нас и верность Марка Аврелия своему названному брату, когда уже никому не было дела до предсмертных капризов Адриана.
