курию с требованием эксгумации и перезахоронения тела. Это обращение не сохранилось, но зато в нашем распоряжении находится ответ, написанный по указанию папы Иннокентия IV, который предписывал архидьякону и сакристию кафедрального собора г. Осмы разобраться в сути происшедшего [1219]. Неизвестно, как завершилось это дело, но ожесточенная борьба между клириками и францисканцами за влияние на местное рыцарство говорит сама за себя.
В грамотах начала XIV в. подробно описывается порядок совершения заупокойных молитв в соответствии с желаниями и размером вклада вступавшего в братство. В основных чертах регламентация подобных церемоний в разных актах не имела существенных различий, а потому может быть реконструирована на материале одного документа. Так, рыцарь дон Муньо, передавая капитулу участок земли, желал, чтобы поминальные молитвы по нему служились ежегодно в июле, в день св. Марины, чтобы была отслужена вечеря, на которой присутствовали бы все пресвитеры и дьяконы города.
На следующий после вечерней службы день надо было отслужить торжественную мессу, также с участием всех клириков. Особую мессу следовало отслужить еще и у гробницы рыцаря, расположенной в одной из городских церквей, причем присутствовать на ней опять должны были все куэльярские клирики (санкции к отсутствовавшим вменялись в обязанности главе капитула — его аббату, а также майор-дому), одетые в торжественные облачения — стихари (sobrepelicas). Кроме того, требовалось каждое воскресенье служить поминальные молитвы во всех церквах города [1220].
Подчеркнутое стремление к пышности поминальных ритуалов определенно должно было соответствовать основным нормам, принятым в среде высшей знати. Разумеется, как и в случаях с другими критериями, масштабы были более скромные, но они не умаляют основного вывода: стремление местного рыцарства соответствовать облику аристократа феодальной эпохи выглядит несомненным. Такое стремление преследовало вполне конкретные цели: оно было направлено на поддержание и воспроизводство родовой традиции в рамках присущих знати форм христианского благочестия.
Образ жизни местного рыцарства определялся военной профессией рыцаря. Большую часть года рыцарь посвящал военным походам. Это видно из указаний на временные рамки, которыми источники определяют срок постоянного проживания рыцаря в городе в течение года — от Рождества до окончания Великого поста и пасхальных праздников [1221], т. е. приблизительно четыре месяца оседлой жизни, совпадавшей с временем, неудобным для ведения войны. Все остальное время рыцарь вел кочевую жизнь, абсолютно несовместимую с занятием ремеслом или торговлей. Не случайно 213-й титул пространного фуэро Сепульведы закрывал доступ в рыцарство для ремесленников (menestrales), не оставивших своего ремесла (menester). Статус рыцаря требовал полной отдачи и профессионализма. Иначе говоря, подобно высшей знати, рыцари были профессиональными конными воинами, и это сообщество кавалеристов, как и за Пиренеями, в Кастилии возглавлял король, которого хроники XII в. начинают постоянно именовать рыцарем (miles) [1222].
Война, одно из «главных занятий знати», как называет ее французский исследователь Ж.-П. Барраке [1223] (второе — охота с хищными птицами — из-за высоких расходов было недоступно для значительной части местного рыцарства), приносила не только славу, но и жестокие лишения, и прежде всего постоянный риск для жизни. На этом фоне неслучайным выглядит то особое внимание, которое местное законодательство Сепульведы и Куэльяра уделяло статусу вдов рыцарей. В любой момент жизнь профессионального воина-конника могла оборваться, и тогда его семья оказывалась без средств к существованию [1224].
В этом смысле понятна красноречивая оговорка в фуэро Кордовы (1241 г.), пожалованном городу королем Кастилии и Леона Фернандо III Святым (1217–1252). Согласно ей к числу рыцарей (milites) в принципе мог быть причислен любой мужчина. От него требовалось лишь умение воевать на коне (equitare). Но при этом он сам должен был желать стать рыцарем — «equitare potuerit uel uoluerit» [1225]. Следовательно, отнюдь не все стремились стать избранными, поскольку это было связано с угрозой смерти.
Постоянный риск создавал особое отношение к жизни, которое местному рыцарству было свойственно в не меньшей степени, чем остальной части конных воинов, принадлежавших к более высоким слоям общества. Заметим, что хроники ХII–XIII вв. не отделяют рыцарей из консехо от общей массы конников, в равной мере противопоставляемых пехотинцам (populi, pueblos), и говорят о рыцарстве (militia, caballería) вообще [1226].
На мой взгляд, особенно концентрированно рыцарское отношение к жизни (и смерти!) отражается в пространном монологе, который авторы «Первой всеобщей хроники» вложили в уста рыцаря Диего Переса де Варгаса. Известно, что он жил в первой половине XIII в., во времена Фернандо III Святого, и отличился в битве при Хересе (после нее он получил прозвище Мачука, от глагола «machucar» — «бить», «гвоздить»), а затем при взятии Кордовы в 1236 г. Известно также, что он был вассалом графа Альваро Переса де Кастро, который в тот период обладал сеньорией в Куэльяре. Таким образом, знаменитый рыцарь имел хотя бы косвенное отношение к интересующему меня региону.
Монолог Мачуки предваряет сцену спасения супруги графа дона Тельо и сопровождавших ее знатных дам. Будучи застигнуты врасплох во время неожиданного набега правителя Гранады Абена Аламара, они укрылись на высокой скале и были окружены большим мавританским отрядом. Их спасение зависело от горстки вассалов графа — 45 рыцарей, оказавшихся поблизости. Однако силы были неравными, и кастильцы не сразу решились напасть, опасаясь почти неминуемой гибели. Лишь бывший здесь же Диего Перес своей речью внушил мужество вассалам графа. Лично возглавив атаку, он спас графиню и бывших с ней знатных дам. Какие же аргументы приводил Мачука? Что заставило кастильцев презреть страх?
Пространный монолог рыцаря, разумеется, включает слова о вассальном долге и чести, но не это производит в нем особое впечатление. Наиболее ярко звучит конечная часть, которую я позволю себе привести дословно: «Все вы — рыцари и идальго, и вы должны знать, что все равно выполните свой долг: ведь мы не будем жить вечно, но все обречены на смерть, и никто из нас не может освободиться от нее. А поскольку мы не сможем избежать кончины, которая настигнет нас сейчас или потом, так почему же мы так боимся ее? Если же мы сейчас примем смерть, действуя по праву и нормам [вассальной] верности, как сделал бы каждый достойный человек, то обретем великие почести и пойдет о нас честная и добрая слава. Ведь так коротка жизнь этого мира, что из страха перед смертью мы не должны отказываться от того доброго боя, что ждет нас у скалы Мартос, на которой окружены графиня и знатные дамы» [1227].
Это стоическое отношение к смерти, основанное на сознании ее вероятной неизбежности в каждый последующий момент времени, не имеет ничего общего с категориями мышления, присущими бюргеру, но в полной мере отвечает аристократическим
