Таким образом, сражение было проиграно, и погиб не один храбрый солдат; но главные силы армии еще были целы, а положение Помпея было менее опасно, чем положение Цезаря после поражения при Диррахии. Но если среди превратностей судьбы Цезарь научился понимать, что счастье иногда на время покидает даже своих любимцев, чтобы снова быть завоеванным ими, то Помпей до этой минуты знал счастье только как постоянно верную ему богиню и отчаялся в себе и в нем, как только оно его покинуло; если в могучей натуре Цезаря отчаяние только еще больше развивало его огромные силы, то мелкая душа Помпея под гнетом отчаяния опустилась в бездонную пропасть уныния. Как некогда, во время войны с Серторием, он готов был, бросив доверенный ему пост, бежать перед оказавшимся более сильным противником, так и теперь, увидев отступавшие за реку легионы, он сбросил с себя роковой пояс полководца и ускакал по ближайшей дороге к морю, чтобы там найти для себя судно. Его армия, деморализованная и оставшаяся без вождя (хотя Помпей и признал Сципиона своим товарищем по командованию армией, все-таки он был главнокомандующим только по имени), надеялась спрятаться за лагерными валами, но Цезарь и здесь не оставил ее в покое; упорное сопротивление римской и фракийской лагерной стражи было сломлено, и вся масса вынуждена в беспорядке подняться на высоты Краннона и Скотуссы, у подножья которых был разбит лагерь. Двигаясь по этим высотам, армия старалась снова достигнуть Лариссы, но войска Цезаря, невзирая ни на добычу, ни на усталость, двигаясь по лучшим дорогам в глубь равнины, преградили беглецам путь; а когда поздно вечером помпеянцы сделали привал, их преследователи сумели провести линию укреплений, преградивших отступавшему войску доступ к единственному находившемуся поблизости ручью. Так кончился день фарсальского сражения. Неприятельская армия была не только разбита, но и уничтожена. Пятнадцать тысяч помпеянцев, убитых и раненых, осталось на поле брани, в то время как цезарианцы не досчитывали всего только 200 человек; оставшаяся еще сплоченной масса войска, около 20 тыс. человек, на другое утро после боя сложила оружие; лишь отдельные отряды, в которых были, правда, самые выдающиеся из офицеров, искали убежища в горах; из одиннадцати неприятельских орлов девять были переданы Цезарю. В день битвы Цезарь, напоминавший солдатам о том, что они должны видеть во врагах своих сограждан, обращался с пленными не так, как Бибул и Лабиен; однако и он нашел нужным теперь применить строгость. Простые солдаты были зачислены в армию; лица высшего сословия наказаны денежным штрафом и конфискацией имущества; пленные же сенаторы и знатные всадники, за немногими исключениями, были приговорены к смертной казни. Время милосердия миновало; чем дольше тянулась гражданская война, тем безнадежнее и непримиримее она становилась.
Прошло некоторое время, прежде чем удалось учесть последствия дня 9 августа 706 г. [48 г.]. Бесспорнее всего было то, что на сторону Цезаря перешли все, кто держался партии, разбитой при Фарсале, только потому, что она была самой могущественной; поражение было такое решительное, что победителю достались все те, кто не хотел или не должен был бороться за проигранное дело.
Все цари, народности и города, составлявшие до тех пор клиентелу Помпея, отозвали теперь свои флотилии и отряды и отказались принимать у себя беглецов из разбитой партии. Так поступили Египет, Кирена, сирийские, финикийские, киликийские и малоазийские общины, Родос, Афины и вообще весь Восток. Боспорский царь Фарнак довел свое усердие до того, что после известия о фарсальской битве завладел не только городом Фанагорией, который за много лет до этого Помпей объявил независимым, и владениями признанных им колхидских властителей, но и Малоармянским царством, дарованным Помпеем царю Дейотару. Почти единственным исключением среди этого всеобщего подчинения был маленький городок Мегара, который заставил цезарианцев штурмовать его и взять с бою, да еще нумидийский царь Юба, который уже давно, и в особенности после победы над Курионом, мог ожидать со стороны Цезаря отнятия своего государства и вследствие этого должен был, конечно, худо ли, хорошо ли, держаться побежденной партии.
Подобно тому как зависимые общины подчинились победителю при Фарсале, так и прихвостни конституционной партии, все те, которые участвовали в деле скрепя сердце, или же, как Марк Цицерон и его присные, вертелись вокруг аристократии, как ведьмы на шабаше, — все они явились, чтобы заключить мир с новым единодержавным властителем, который со своим снисходительным пренебрежением охотно и вежливо удовлетворил эту просьбу. Но ядро побежденной партии не шло на уступки. Аристократия была разбита, но аристократы никак не могли перейти на сторону монархии. Самые высшие проявления человеческого духа преходящи; религия, некогда истинная, может сделаться ложью; когда-то благотворный государственный строй становится тяжким злом; но евангелие, даже отжившее, все еще находит последователей, и если подобная вера не может двигать горами, как вера в животворящую истину, она, тем не менее, останется верной себе до окончательной гибели и не исчезнет из мира живых до тех пор, пока не увлечет за собой своих последних жрецов и граждан и пока новое поколение, освобожденное от этих форм минувшего и разрушающегося прошлого, не будет царить над обновленным миром. Так было и в Риме. Хотя аристократическое правление и опустилось в бездну вырождения, оно все же некогда было величественной политической системой; священный огонь, благодаря которому была завоевана Италия и побежден Ганнибал, все еще тлел, хотя тускло и глухо, в римской знати, поскольку она вообще еще существовала, и делал невозможным искреннее ее соглашение между представителями старого режима и новым монархом. Большая часть конституционной партии подчинилась, по крайней мере внешним образом, новому порядку и признала монархию настолько, что приняла милости от Цезаря и удалилась, насколько это было возможно, в частную жизнь, что, конечно, делалось по большей части не без задней мысли сберечь себя таким образом для будущего переворота. Так поступали, главным образом, менее выдающиеся члены партии, однако к этим рассудительным людям следует отнести и талантливого Марка Марцелла, того самого, который вызвал разрыв с Цезарем и теперь добровольно удалился на Лесбос. Но у большинства истой аристократии страсти были сильнее холодного рассудка, в чем, конечно, большую роль играло самообольщение относительно возможности успеха и боязнь неизбежной мести победителя.
Никто, вероятно, не понимал положение дел с такой мучительной ясностью, не чувствуя ни страха, ни надежды для себя, как Марк Катон. Вполне убежденный в том, что после битвы при Илерде и Фарсале монархия стала неизбежной, и обладавший достаточной нравственной силой, чтобы осознать эту горькую истину и поступить сообразно с ней, он несколько заколебался, не зная, должна ли вообще конституционная партия продолжать войну, которая неизбежно потребует во имя проигранного дела жертв от многих людей, не знавших, ради чего они должны их приносить. Но если он решил и дальше продолжать борьбу против монархии не ради победы, а для того чтобы подготовить себе более скорую и почетную гибель, то он старался по крайней мере не вовлекать в эту войну никого, кто мог бы пережить падение республики и ужиться с монархией. Пока республика только подвергалась опасности, он думал, что есть у кого-то право и обязанность заставлять даже равнодушных и дурных граждан принимать участие в борьбе, теперь было бы бессмысленно и жестоко заставить отдельных лиц гибнуть вместе с погибшей республикой. Он не только сам отпускал каждого, кто выражал желание вернуться в Италию, но когда самый необузданный из диких сторонников партии, Гней Помпей сын, требовал казни этих людей, а главное Цицерона, этому благодаря своему авторитету помешал только Катон.
Не хотел мира и Помпей. Если бы он был человеком, заслуживающим чести занимать пост, который ему был поручен, он бы понимал, что человеку, стремившемуся к короне, немыслимо войти в колею обыденной жизни, и для того, кто оступился, уже нет места на земле. Но Помпей едва ли был слишком горд, чтобы просить милости, в которой победитель по своему великодушию, может быть, и не отказал бы ему, — вернее, что он был слишком ничтожен для этого. Потому ли, что он не мог решиться довериться Цезарю, или потому, что по своей неясной и нерешительной натуре он, как только сгладилось первое непосредственное впечатление от фарсальской битвы, снова стал надеяться на успех, Помпей решил продолжать борьбу и после фарсальского поля битвы стал искать себе другое.
Таким образом, как ни старался Цезарь смягчить гнев своих противников и уменьшить их число, борьба продолжалась. Руководившие ею люди почти все участвовали в битве при Фарсале, и хотя, кроме Луция Домиция Агенобарба, убитого во время бегства, все без исключения спаслись, они были рассеяны во все стороны, почему им и не удалось сговориться относительно общего плана для продолжения похода. Большинство из них частью по пустынным македонским и иллирийским горам, частью с помощью флота достигло Керкиры, где Марк Катон командовал оставшимся там резервом. Здесь под председательством Катона состоялось нечто вроде военного совета, на котором присутствовали Метелл Сципион, Тит Лабиен, Луций Афраний, Гней Помпей младший и другие, но, с одной стороны, отсутствие главнокомандующего и мучительная неизвестность относительно его судьбы, с другой — внутренний разлад в самой партии помешали принятию общего решения, и в заключение каждый пошел по тому пути, который казался ему лучшим для него самого или для общего дела. Среди многочисленных соломинок, за которые можно было ухватиться, трудно было указать, которая из них сулит больше шансов на спасение.
