Более резкого порицания во всех отношениях заслуживает мысль вовлечь в римскую войну независимое соседнее государство и при его помощи произвести контрреволюцию: закон и совесть осуждают перебежчика строже, чем разбойника, и для победоносной разбойничьей шайки обратный путь к свободному и благоустроенному государству легче, чем для эмиграции, которой удается вернуться при помощи врага родной страны. Впрочем, было маловероятно, чтобы разгромленная партия таким путем могла произвести реставрацию. Единственным государством, в котором эмиграция могла искать опоры, было парфянское; однако было очень сомнительно, захочет ли оно чужое дело считать своим, и совершенно невероятно, что оно сможет отстоять его против Цезаря. Но пора республиканских заговоров еще не наступила.
В то время как остатки разгромленной партии беспомощно отдавали себя на произвол судьбы, и даже люди, решившиеся продолжать борьбу, сами не знали, где и как ее вести, Цезарь, как всегда, быстро решая и действуя, отложил все в сторону, чтобы преследовать единственного из своих противников, которого он уважал как полководца, зная, что если он возьмет его в плен, то этим парализует действия половины его противников, и притом наиболее опасных. С небольшим экипажем переправился он через Геллеспонт (его барка наткнулась здесь на неприятельский флот, направлявшийся в Черное море, и взяла в плен весь экипаж, ошеломленный вестью о фарсальской битве) и, когда необходимые приготовления были сделаны, поспешил за Помпеем на Восток. После фарсальской битвы Помпей отправился на Лесбос, взял свою жену и второго сына Секста и двинулся дальше, мимо Малой Азии, в Киликию, а оттуда к Кипру. Он мог бы проехать к своим приверженцам в Керкиру или Африку; но антипатия к аристократическим союзникам и мысль о приеме, который его там ожидал после фарсальского сражения и особенно после его позорного бегства, по-видимому, заставили его идти своей дорогой и скорее искать покровительства у парфянского царя, чем защиты у Катона. В то время как он собирал у откупщиков податей и у купцов деньги и невольников и вооружал 2 тыс. рабов, он получил известие, что Антиохия высказалась за Цезаря и что путь к парфянам уже несвободен. Тогда он изменил свой план и поплыл на судах в Египет, где в войске служило много его прежних солдат и где положение дел и большие средства страны давали время и возможность заняться реорганизацией армии.
В Египте после смерти Птолемея Авлета (в мае 703 г. [51 г.]) на престол, по воле отца, совместно и как супруги вступили его дети, 16-летняя Клеопатра и 10-летний Птолемей Дионис; вскоре после этого брат — или, вернее, его опекун Пофин — изгнал сестру из государства и заставил ее искать убежища в Сирии, где она принимала меры, чтобы вернуться в отцовское царство. Птолемей и Пофин со всей египетской армией стояли при Пелузии, чтобы защитить восточную границу от Клеопатры; в это время Помпей был на море у Казийского мыса и послал просить у царя разрешения высадиться. Египетский двор, давно уже знавший о фарсальской катастрофе, хотел было отвергнуть просьбу Помпея, но гофмейстер царя Феодот указал на то, что Помпей благодаря своим связям в египетской армии может вызвать в ней восстание и что было бы гораздо вернее и удобнее по отношению к Цезарю воспользоваться этим случаем и убить Помпея. Такими политическими соображениями охотно руководствовались государственные деятели эллинского мира. Генерал царских войск Ахилл и несколько бывших солдат Помпея на лодке подплыли к кораблю Помпея и предложили ему навестить царя и, так как фарватер стал мелок, перейти в их лодку.
Когда Помпей высаживался с корабля в лодку, военный трибун Луций Септимий заколол его сзади на глазах у жены и сына, которые принуждены были смотреть с палубы на убийство, не имея возможности ни спасти Помпея, ни отомстить за него (28 сентября 706 г. [48 г.]). В тот самый день, в который за тринадцать лет до этого, торжествуя свою победу над Митрадатом, Помпей вступил в столицу, окончил жизнь в пустынных степях негостеприимного казийского побережья от руки одного из своих прежних солдат этот человек, слывший на протяжении целой человеческой жизни великим и много лет повелевавший Римом. Судьба только потому в течение тридцати лет с демоническим постоянством давала этому хорошему офицеру, скудно, однако, одаренному в умственном и нравственном отношении, возможность разрешать все блестящие задачи без труда, только потому позволяла ему срывать лавры, насаженные и взращенные другими, только потому давала ему в руки все условия для достижения высшей власти, что хотела показать образец ложного величия, подобного которому не встретишь больше во всей истории. Из всех жалких ролей, выпадающих на долю человека, самая жалкая та, в которой он кажется гораздо сильнее, чем это есть в действительности; такова уж судьба монархии, — вряд ли на протяжении тысячи лет в ней найдется хоть один человек, который был бы не только по имени, но и на деле царь. Эта жалкая роль неразлучна с монархией. Если это противоречие между кажущимся и действительным никогда, может быть, так резко не проявлялось, как у Помпея, то невольно приходит в голову, что в известном смысле Помпей начинает собой ряд римских монархов.
Когда Цезарь, следуя по пятам Помпея, прибыл в александрийский порт, все уже было кончено. Глубоко потрясенный, отвернулся Цезарь, когда убийца принес ему на корабль голову человека, который был его зятем и долгое время товарищем по власти, которого он собирался захватить живым в Египте. Ответ на вопрос, что сделал бы Цезарь с пленным Помпеем, мы не могли получить из-за кинжала торопливого убийцы; но если человеколюбие, для которого было место в великой душе Цезаря наряду с честолюбием, и заставило бы его пощадить бывшего друга, его личные интересы требовали, чтобы Помпей не был устранен рукой палача. В течение двадцати лет Помпей был признанным властелином Рима; так глубоко укоренившееся владычество не исчезает со смертью властителя. Смерть Помпея не привела к разложению в рядах помпеянцев, но вместо престарелого, неспособного и уставшего вождя дала им двух руководителей в лице его сыновей Гнея и Секста, которые были молоды и подвижны, а второй, несомненно, даже талантлив. Ко вновь основанной наследственной монархии присосались, как паразиты, наследственные претенденты, и было очень сомнительно, выиграл ли или проиграл Цезарь при этой смене личностей.
Цезарю больше нечего было делать в Египте; и римляне и египтяне ждали, что он тотчас же уедет, чтобы взяться за покорение Африки и огромную организационную работу, предстоявшую ему после победы. Но Цезарь остался верен своей привычке. Очутившись в этой далекой стране, он тотчас же занялся окончательным регулированием местных отношений; он был твердо уверен, что ему нечего ждать противодействия ни со стороны римского гарнизона, ни со стороны двора, к тому же он нуждался в деньгах. Высадившись в Александрии с двумя сопровождавшими его легионами, сократившимися до 3 200 человек, и 800 кельтскими и германскими всадниками, Цезарь расположился в царском дворце и стал собирать необходимые ему денежные суммы и решать вопрос о египетском престолонаследии, не обращая внимания на дерзкое замечание Пофина, что за этими мелочами он может упустить свои собственные важные дела. С египтянами он поступал при этом справедливо и даже снисходительно. Хотя поддержка, оказанная ими Помпею, давала Цезарю право обложить их военной контрибуцией, изнуренная страна была избавлена от этого; отказавшись от того, что оставалось недоплаченным из суммы, выговоренной в 695 г. [59 г.] и с того времени внесенной лишь наполовину, он потребовал с египтян уплаты 10 млн. денариев. Обеим воюющим сторонам было приказано немедленно прекратить военные действия и явиться для расследования и решения спора перед третейским судом. Они повиновались; царственный отрок находился уже во дворце, туда же прибыла и Клеопатра. На основании завещания Авлета Цезарь присудил Египетское царство обоим супругам, Клеопатре и Птолемею Дионису, и, по собственному побуждению, Кипрское царство — второй египетской царственной линии, младшим детям Авлета, Арсиное и Птолемею младшему, отменив при этом постановление о присоединении этой страны к Риму.
Между тем втихомолку готовилась буря. Александрия, как и Рим, была мировым городом, едва ли уступавшим италийской столице численностью населения и далеко превосходившим ее деятельным торговым духом, развитием ремесел, интересом к наукам и искусству. Граждане обладали живым национальным самосознанием и если не политическим чутьем, то беспокойным характером, благодаря которому они так же бодро и регулярно участвовали в уличных схватках, как парижане. Легко себе представить их ощущения, когда они увидели, как римский полководец распоряжается в резиденции Лагидов, как их цари ищут правосудия в его трибунале. Пофин и царственный отрок, конечно, очень недовольные как напоминанием о старых долгах, так и вмешательством в распри из-за престола, которое могло окончиться и действительно окончилось в пользу Клеопатры, демонстративно отправили сокровища храмов и золотую столовую утварь царя на монетный двор, чтобы отчеканить из них монеты и удовлетворить требования римлян. С глубокой горечью смотрели египтяне, суеверные и набожные, гордившиеся прославленной роскошью своего двора, как своим собственным достоянием, на голые стены своих храмов и деревянные сосуды на столе своего царя. Оккупационное римское войско, в значительной мере утратившее свою национальность благодаря долгому пребыванию в Египте и многочисленным бракам, заключенным между солдатами и египетскими девушками, и к тому же насчитывавшее в своих рядах множество старых воинов Помпея и беглых италийских преступников и рабов, также негодовало на Цезаря, по приказу которого оно должно было прервать свои действия на сирийской границе, и на горсточку его надменных легионеров. Уже смятение, начавшееся в толпе, когда высадился Цезарь и римские секиры были внесены в древний царский дворец, а также многочисленные убийства его солдат, совершенные из-за угла среди города, показали Цезарю, какой страшной опасности он подвергался вместе со своей небольшой свитой среди этой озлобленной толпы. Уехать было очень трудно из-за северо-западных ветров, дувших в это время года; к тому же попытка посадки на корабли могла послужить сигналом к восстанию; вообще Цезарь не привык уходить, не окончив дела. Он немедленно вытребовал подкрепления из Малой Азии, а до их прибытия проявлял полное спокойствие. Казалось, никогда не жилось веселее в его лагере, чем во время этого отдыха в Александрии; красивая и остроумная Клеопатра не скупилась расточать свои чары, особенно по отношению к своему судье, но и Цезарь как будто ценил больше всех своих завоеваний победу над красивыми женщинами. Все это было веселым прологом к очень серьезным событиям. Стоявшая в Египте римская оккупационная армия внезапно появилась в Александрии под предводительством Ахилла и, как оказалось впоследствии, по тайному приказанию царя и его опекуна. Как только граждане увидели, что войско приближалось для того, чтобы напасть на Цезаря, они немедленно присоединились к солдатам.
