прежние оценки (о «реакционности» крестьянских устремлений), они, начиная с Собуля, поставили вопрос о крестьянском «дополнении» к классической концепции Французской революции. Так, возникли понятия революции крестьянской по форме, буржуазной по содержанию и даже «буржуазно-крестьянской» революции. На этой же основе, с учетом сохранения крестьянства как социальной общности, преобладания крестьянского хозяйства и самого типа непосредственного производителя в аграрной экономике страны в ХIХ – ХХ веках получила развитие концепция особого, «французского» пути формирования капитализма [1147].
О том, что Адо на высшей точке взлета своего творчества оставался в русле советского марксизма, свидетельствует, на мой взгляд, участие в идеологической борьбе с «ревизионистами» и, особенно многозначительно, его критика эволюции Ричарда Кобба.
Профессор ведущего советского университета принял активное участие в развернувшейся в СССР в 70-х годах идеологической кампании против антикоммунизма и антимарксизма, выбрав свои мишени. То были Коббен, Фюре, Ле Руа Ладюри и менее видные историки соответствующего направления [1148]. Не следует считать это участие вынужденным в силу известного принципа партийности советской науки.
У выдающегося советского историка, сформировавшегося в марксистской школе и создавшего свой капитальный труд о крестьянских движениях на основе классово-формационного подхода, безусловно преданного революционной традиции, были и личные мотивы для вмешательства в идеологическую борьбу с «ревизионистами». «Отторжение» [1149] – удачное слово, которым ученик Адо определил его отношение к критике последними основоположений «классической», марксистской, советской, наконец, историографии.
Притом советский историк стремился и умел быть добросовестным историографом. «Как правило, Адо не просто критиковал западных историков, с которыми не был согласен: он одновременно и представлял их читателю – подробно и взвешенно», – пишет Бовыкин. Соглашаясь с замечанием Т.С. Кондратьевой «он умел ценить своих противников», автор работы о взглядах и личности Адо уточняет: «Оппоненты… априорно вызывали у него уважение; единственным известным мне исключением был, пожалуй, только Р. Кобб» [1150].
Почему?
Далин все же находил в позиции Кобба какие-то «оправдательные» нюансы. Без сомнения, английский ученый как непревзойденный знаток департаментских архивов Франции вызывал у него определенную симпатию в противоположность Ревуненкову, которого он аттестовал как «не специалиста по истории Французской революции» [1151]. Между тем для последнего, решительно не соглашаясь с его утверждениями об антинародном характере якобинской диктатуры, Адо искал и находил взвешенные оценки, причем далеко не всем специалистам они представлялись убедительными.
В том-то и дело, Адо не желал серьезно полемизировать с Коббом – даже на таком критическом уровне, как разбирался с «буржуазными реинтерпретациями» Коббена и др. На памятном заседании, где Далин выступил со своим критическим докладом, перепечатанным в том же году «Французским ежегодником» (а затем в очерках «Историки Франции»), я просил Адо поддержать меня, доказывая, что принципиальных изменений в подходе Кобба не произошло. «Нет, что-то изменилось», – задумчиво повторял А.В.
А что же? Личное – нет. Кобб был мало симпатичен Адо и тогда, когда они встречались в Париже и даже общались в тесном кругу на квартире Собуля. Это сквозило в его сдержанных оценках в ответ на мои расспросы. Из этих оценок у меня сложился образ одинокого чудака, делящего время между архивной работой и поглощением спиртного. Но последнее свойство отнюдь не повлияло на Кучеренко, который, по свидетельству В.А. Погосяна, испытывал по отношению к Коббу, с которым встречался в Париже в 1964 г., чувство уважения, не утраченное впоследствии [1152]. Да и Анатолия Васильевича нельзя причислить к трезвенникам [1153].
Остается предположить, что дело было в политической ситуации, заострившей методологические расхождения. Ведь еще в 1966 г. Адо назвал недостатком моей кандидатской ограниченность критики Собуля и отсутствие критики в адрес Кобба, «а он наиболее ярко проводит ту мысль, что… установление революционного порядка управления было равнозначно подавлению народного движения… наиболее резко… противопоставляет “якобинцев” и “санкюлотов”» [1154].
С осуждением Кобба Адо выступил в конце идеологической кампании: лишь спустя восемь лет после доклада Далина – было время подумать! – Адо поддержал далинскую критику [1155]. Другая любопытная деталь – в критических замечаниях о Коббе он неизменно ссылался на очерк Далина.
Однако не следует преувеличивать влияние коллег. Идея поступательного торжества марксизма в его ленинской интерпретации, отстаивавшаяся Манфредом и Далиным, была близка и Адо. Его тоже радовала эволюция Собуля, тем более, что он мог считать себя причастным к ней своими работами и благодаря тесному общению. «Собуль подверг критическому пересмотру тезис Лефевра о преимущественно антикапиталистической, а потому консервативной направленности “крестьянской революции” 1789–1790 гг., который стараются взять на вооружение буржуазные историки (курсив мой. – А.Г.)» [1156], – писал Адо, отмечая значение эволюции французского историка в борьбе против реинтерпретаций роли народного движения в революции.
Советский историк с удовлетворением констатировал, что высокую оценку роли крестьянства, в особенности уравнительного течения, в борьбе за «демократический революционный путь решения аграрной проблемы» в «условиях буржуазной революции» разделяют представители молодого поколения, «утвердившего себя в литературе (о Французской революции. – А.Г.) в 70-е годы». Назывались имена Э. Резенде, Ф. Готье, Х. Бурстина. Положительно оценивал Адо также работы М. Вовеля, Р. Робен [1157], Г.Р. Икни, К. Мазорика, Г. Лемаршана. Все это укрепляло воодушевление советского историка в его противостоянии «ревизионистскому» переосмыслению революции.
С таких триумфаторских позиций Адо оценил научную эволюцию Кобба. Вслед за Далиным, он констатировал перерастание «анархо-индивидуализма» оксфордского профессора в «глубоко отрицательное отношение к демократическому движению в революции конца XVIII века, к якобинцам и якобинству» и даже – в «отказ от научного социального анализа Великой французской революции как исторического явления» [1158].
Показательно, что советские историки заклеймили «отступничество» Кобба от «прогрессивной» историографии Запада, когда последняя в лице Собуля и его круга не усматривала в его работах casus belli, предмета для разрыва отношений. Кобб участвовал вместе с друзьями и учениками Собуля в праздновании его юбилея (1974 г.) [1159]. Можно ли сказать, что партийность на французский манер была менее обязывающей и, по крайней мере, более широкой?
«Наш друг французский прогрессивный историк Клод Виллар [1160] совсем недавно почти в категорических выражениях потребовал, чтобы историки-марксисты вообще отказались от термина “буржуазный ученый”. Я не пошел бы так далеко… этот термин имеет право на существование» [1161], – писал Манфред, доказывая, вместе с тем, необходимость дифференцированного и осторожного его употребления. Для Кобба снисхождения не было.
«Хотя голос оксфордского историка звучит очень индивидуально, он по существу все же вливается в общий хор новейших буржуазных пересмотров истории революции, – уверял Адо. – … Ретроградность экономических устремлений городской массы, постоянный конфликт город – деревня на продовольственной почве – эти утверждения, обычные для многих буржуазных авторов, мы находим и у Кобба» [1162].
«Все же вливается»? Но ведь
