такую «ретроградность» подчеркивал и Собуль в классической монографии о парижских санкюлотах, а на противоречивость отношений между городом и деревней в связи с продовольственными реквизициями «революционных армий» Кобб указывал и тогда, когда считался «прогрессивным».
Нет, не кажется (да и не казалось) мне убедительным утверждение старшего товарища об «обуржуазивании» Кобба. Точнее был обозреватель приложения к «Таймс», который назвал «Полицию и народ» позднего Кобба «бунтом (a revolt)» не только против марксистской историографии, но и всех разновидностей историографического «истеблишмента». Кобб «заложил взрывчатку под мосты, по которым беспрепятственно шествовало к широким историческим интерпретациям целое поколение и правых, и левых» [1163].
Важнейшим из таких «мостов» я бы назвал «народное движение». Его живописали правые, начиная с Тэна, находившие в выступлениях «черни» мотив для осуждения Революции. В поддержке «народа» усматривали справедливость Революции историки из числа ее сторонников. Народное движение в облике «крестьянской революции» у Лефевра или «движения санкюлотов» у Собуля было тем предметом, в исследование которого внесла наибольший вклад левая («прогрессивная») историография ХХ века. На этот вклад не покусились даже «ревизионисты», лишь выведя за рамки Французской революции как революции буржуазной и «крестьянскую революцию», и «движение санкюлотов».
Кобб позволил себе усомниться в самой связи между категориями «народ» и «движение». Были у него предшественники? Да, но не из буржуазной историографии. Следует обратить внимание на Кропоткина, которого англичанин называл «самым проницательным историком Французской революции» [1164]. В своего рода «кропоткианстве» можно искать идейные истоки размежевания Кобба с советскими историками, а также с Собулем [1165].
Исходную установку Кобб формулировал почти по Кропоткину «Французская революция и в своих городских, и в своих деревенских формах была прежде всего народным движением» [1166]. Между тем в исследовании «революционных армий» он обнаружил, что революционные выступления оказывались делом рук политически активных меньшинств.
Следующим шагом Кобба было переключение внимания с революционных militants (так Собуль назвал активистов выступлений парижских секций) на параллельное существование в народной среде иных меньшинств (контрреволюционных, криминальных). В конечном счете, Кобб ставил задачей прояснить, что из себя представляла народная масса, какими были ее образ жизни в революционную эпоху, устремления и склонности простых людей и в какой степени их выражали те или иные меньшинства. Поэтому английский историк был совершенно прав, когда утверждал, что, поставив под вопрос категорию «народное движение», он не изменил предмету «народная история» [1167].
Заметим, что вопреки упрекам Далина и Адо Кобб отнюдь не отказывал в самом праве на существование фундаментальной для советских историков категории. «Выражение “народное движение”», – писал он, – уже само по себе есть концепция (un thèse)… Оно подразумевает значительную степень организованности и идейности (orientation), существование каких-то элементов признанной программы и главное – осознание участниками своей принадлежности к движению и своей коллективной идентичности». Проанализировав три десятилетия французской истории (1789–1820 гг.), Кобб заключал, что о существовании «народного движения такого порядка» можно говорить лишь применительно к временно́му промежутку в один год – с апреля 1793 г. по апрель 1794 г. [1168].
С таких весьма максималистских позиций Кобб предлагал видоизменить исследовательский подход, разработанный Собулем (а заодно советскими историками). Вопрос, «почему народное движение потерпело поражение в ходе Французской революции», он находил некорректным, поскольку таковое, по его убеждению, «не имело ни малейшего шанса на успех». И вопрос вопросов, «как стало явью подлинно народное движение», потому что, полагал Кобб, «именно это самый удивительный факт истории Французской революции» [1169].
Другим своим отличием от Собуля, Рюде, Тенессона Кобб называл перемещение акцента с целей и организационных структур народного движения на «тип ментальности и поведения». К такому повороту он обнаруживал склонность изначально. «Санкюлотерия не была классом», – утверждал Кобб, и это не совокупность слоев «городского общества XVIII века». «Это – продукт революции», и это «скорее политическая позиция, определенный моральный подход к политическим проблемам, чем социальная общность» [1170]. Критическое отношение Кобба к тому, что он называл «социологией», позже обострилось, направив его эволюцию в сторону исторической антропологии.
В основе разрыва Собуля с Фюре, по мнению Клода Мазорика, «лежало, прежде всего, недопонимание» [1171]. Я очень сомневаюсь, что можно объяснить недопониманием критику взглядов Фюре или поздних работ Кобба советскими историками. Далин и Адо хорошо понимали, что английский историк предлагает иную парадигму «народной истории» революции, но не были готовы ее допустить как альтернативу. И бабувистика Далина, и крестьянские исследования Адо были проникнуты отождествлением «народной истории» революции с революционной историей народа, иначе – с революционной традицией. Следуя этой логике, Адо исключил из первого и второго издания своей капитальной монографии контрреволюционные выступления французского крестьянства, притом что считал их не менее значительным явлением. Время для исследовательского постижения Вандеи тогда еще не пришло.
Трактуя «народную историю» как историю борьбы народа с его угнетателями, советские историки превратили изучение революции в иллюстрацию решающей роли масс в историческом процессе. Важнейший постулат исторического материализма выявлялся в категории «народного движения», которая, в свою очередь, приобретала не только методологическое, но и аксиологическое значение. В послевоенной [1172] советской историографии Французской революции «народное движение» стало восприниматься как постоянно действовавший институт, наделенный неизменными и слабо дифференцированными в социальном отношении атрибуциями.
Этот институт изображался главным двигателем и самостоятельным, наделенным одушевленностью историческим субъектом. «Мощное народное движение властно ставило вопрос о дальнейшем развитии революции; оно также недвусмысленно указывало и путь, которым следовало бы идти (курсив мой. – А.Г.)» [1173], – так определял Адо ситуацию, возникшую на рубеже 1792/93 г., и путь, приведший к революционной диктатуре.
Под влиянием «ревизионистской» критики советский историк в 80-х годах высказался за дополнение подхода к революции «снизу» изучением позиции «верхов» – дворянства и буржуазии. В отчете об историографической конференции 1983 г. читаем: «А.В. Адо, отметив научную ценность традиционного для советской и зарубежной марксистской науки интереса к народным движениям, левым идейно-политическим течениям (якобинизму, уравнительству, утопическому коммунизму и т. п.), подчеркнул необходимость исследования роли дворянства и буржуазии в революции» [1174].
Между тем критику со стороны Кобба Адо так и не воспринял. И в переиздании своей монографии остался верен трактовке крестьянской истории революции как истории крестьянского (революционного) движения. Очень важно, думаю, что вступление Адо в полемику с Коббом – через 8 лет и на излете идеологической кампании – совпало с подготовкой второго издания монографии. Могу предположить, что побудительным фактором для Адо сделались размышления по поводу переиздания. В 80-х годах крестьянская революционность рассматривалась в мировой науке уже не так, как в 60-х, в пору дискуссии Мунье с Поршневым и выхода в свет первого издания книги Адо.
Я имею в виду не идеологическую сторону, заостренную в полемике
